Денис решил так. Если из этой затеи ничего не выйдет, то перед отъездом заглянуть в особый отдел и слить там всю, накопленную за три дня, информацию, пусть доводят ее до ума и реализуют. В конце концов — это их хлеб.
Против иных офицеров, почитающих губить досужие часы за карточной игрой, Алексей занимался делами потребными, службе угодными. Сперва обратил в достойный вид маштака: остриг под щеточку гриву, подрубил длинный хвост (не сам — Трифон расстарался), наведался в кузницу, перековал. Следующим шагом стал упражняться в стрельбе на ходу. С этой целью проводил на крепостной поляне всякий невозбранный час (опять же — вместе с Трифоном). Далее увлекся изучением двуруких приемов с шашками. Здесь, правда, случился конфуз. Неловко крутанув клинком, оцарапал себе щеку и едва не отсек ухо. Илья Петрович не преминул на то заметить: «А, пожалуй, что и хватит. Иначе зарубишь себя сам, врагу ничего не достанется». Пришлось заняться пехотной тактикой: укрытия в горах, лесах, незаметные передвижения и прочие местные хитрости. Словом, к экспедиции был готов и рвался в бой.
Из крепости выступили с рассветом. На сей раз колонна была преогромной: драгуны, пехота, артиллерия, начальственная свита во главе с генералом, доктора, переводчики. Алексею не доводилось ранее воевать при поддержке орудий, и он крутился в седле, оглядываясь на арьергард, что лязгал и гремел зарядными ящиками и тяжелыми пушками. Время от времени к бомбардирам (очевидно с указаньями) подъезжал лихой офицер из командной свиты. Одет он был по-местному колоритно и оттого необычайно ярко. Фалды белой черкески волновались при всяком, даже легком, движении, темные плотные ноговицы и чувяки сидели на ногах, как влитые, серебряные галуны играли на солнце, подчеркивая красоту одежды и оружия, голову снежным комком укрывала пушистая шапка.
— Бонжур, — беззлобно ухмыльнулся Туманов.
— Бонжур, — непроизвольно ответил Алексей. — А отчего, Илья Петрович, вы стали по-французски изъясняться?
— Я имел тебе сказать, что здесь подобных щеголей, — он кивнул в сторону офицера, — бонжурами называют.
— Прелюбопытно, впервые слышу. А отчего? Он ведь не во французском платье.
— Позер. Иль незаметно?
— Весьма. Однако ж впечатляет.
— По-душе костюм? — лукаво прищурился Туманов.
— Разумеется, — тихо буркнул Алексей, рассчитывая выслушать в свой адрес некое ехидство.
— И это, доложу я тебе, славно! — неожиданно воскликнул Илья Петрович, — Офицер должен любить форму, подвиги, награды, черт бы их подрал! А иначе, на кой ляд он взялся служить?! Скрипел бы гусиным пером где-нибудь в тихой конторке или торговал окороками в лавке.
— Я, право, думал — станете судить, как и того бонжура.
— Э нет, я и его, брат, не корю. Сам грешным делом таков. Скажу больше: если человек имеет страсть к форме, то он выкажет ее и в службе.
— Вот как? — изумился Алексей. — А мне всегда было стыдно признаться, что питаю слабость к мундирам.
— Я в этом смысле богаче тебя — люблю еще и награды! — расхохотался Туманов. — Желаю, друг ты мой, чтоб ленты шею натирали, и грудь оттягивали кресты.
— Отчего ж вы тогда возмутились против бонжура?
— Да оттого, что черкеска у него лучше моей! — вновь засмеялся Илья Петрович. — Досадно, брат, такое видеть.
— А у меня и вовсе никакой, — вздохнул Алексей.
— Ничто, ничто. Вот вернемся из экспедиции, прихватим сего бонжура за фалды и выведаем у него, где эдакую красоту пошил. Уж верно, у какой-нибудь знатной черкешенки. Дознаемся, не сомневайся.
Славную беседу нарушило появление Евграфа Аристарховича. Он скакал на резвой кобыле вдоль колонны, беспрестанно поправляя сползающую на глаза папаху, очевидно, новую и столь же, очевидно, сшитую велико.
— Илья Петрович, у меня дурные вести, — выпалил он, подъехав.
— Догадываюсь, — кивнул Туманов, — с хорошими так не спешат.
— Я только что от генерала. Он определенно высказался, что экспедиция единым набегом не окончится.
— Что ж с того? Впервой ли?
— Как же?! Мы ведь сухарей лишь на три дня заготовили.
— А мы на неделю.
— Вот как? Вы, верно, знали?
— Не более вашего.
— Отчего же запаслись?
— Оттого, что не впервой. Тому полгода на день выходили, а возвратились недели три спустя.
— Помилуйте, а чем же вы питались?
Илья Петрович мечтательно улыбнулся.
— А кушанья у нас, доложу я вам, были самые знатные и всякий день разные. Совершим, бывало, лютый набег, разорим аул подчистую и имеем на своем столе индейку, барашка, козочку, теленочка… у-у. Прелесть. Вспомнить сладко.
— Право, жестоко. Как же, разорять-то? Жестоко.
— В немирных аулах мюриды живут. Лучше уж нам съесть, чем им оставить.
— Ах, ну если с этой диспозиции, тогда, пожалуй, — без труда изменил своей точке зрения Евграф Аристархович.
А Туманов увлеченно продолжал.
— В свою бытность Алексей Петрович, светлая его душа, имел обыкновение красного петушка в конце набега запускать. Чтоб, говорит, не мерзли ироды. Старики рассказывали — премилое случалось зрелище.
— Позвольте, что ж здесь милого? Варварство какое-то, право.
— Не романтический вы человек, — вздохнул Илья Петрович. — Это ж поэзия — вражье логово разорить.
— Увольте меня, пожалуйста, увольте. Я таких стихов не знаю.
— Все еще впереди.
— Помилуйте меня, помилуйте. Не желаю о подобном слышать, — привычно вздернув шапку (которая тотчас сползла обратно), Евграф Аристархович ускакал, откуда прибыл.
Алексей проводил его почтительным взглядом.
— Удивлен я немало.
— Чем же?
— Вы так свободны в обращении с полковником, будто он вам товарищ какой. У нас в гарнизоне перед высоким чином любой офицер стоял, вытянувшись.
— Здесь, брат, война, и, оттого, все по-иному.
Меж тем дорога стелилась по лугам, петляла вкруг холмов, ныряла в широкие, залитые густой травой лощины. Солнце уж подбиралось к небесной макушке, и становилось жарко. Алексей любовался буйным зеленым пейзажем, думая о том, что горцы здесь, верно, бесятся с жиру. В далеких русских губерниях, где погода резка и сурова, люди почему-то жили исключительно мирно. Тут же, в теплой, изобилующей земными дарами стороне — междоусобицы, насилье, грабежи. Дикость. Определенно, горячему Кавказу не хватало славного русского морозца: что б со снегом в пояс, да с ветерком покрепче. Вмиг бы поостыл.
— Отчего молчишь, не уснул ли? — полюбопытствовал Илья Петрович, оглянувшись.