Когда я уже окончательно вымотался и еле сдерживал себя, чтобы позорно, во весь голос, не разрыдаться от обиды, во время очередного – возможно, последнего, на которое бы хватило сил – восхождения мой указательный палец левой руки все-таки попал в нижнее звено чуть раскачивающейся цепи. Я так растерялся от долгожданной удачи, что самую чуточку расслабился, дрожащие от напряжения ноги соскользнули с мокрых досок, и я повис, беспомощно болтаясь в пяти метрах от дна. При этом весь вес тела обрушился на один-единственный палец.
И тогда я заорал. Я зашелся в крике так громко, насколько была способна в тот момент моя и без того осипшая от постоянной ругани и проклятий глотка. В воспаленном мозгу мелькнула мысль – если сейчас не сдюжу, не смогу удержаться, то можно играть похоронный марш. И тогда моя правая рука судорожно схватилась за жалобно скрипящую всеми звеньями ржавую цепь и подтянула тело на несколько сантиметров вверх. Следом за ней намертво уперлись в покатые стены колодца ноги. До этой проклятой ночи я никогда в жизни не тренировал растяжку и тем более не садился «в шпагат». Мои паховые мышцы горели огнем и в прямом смысле слова разрывались от напряжения. Цепь раскачивалась, скрежетала и гудела от невиданной нагрузки, а я медленно полз вверх и молил бога о том, чтобы забитый в ворот крюк не выскочил.
Последние пару метров, когда на смену скользким доскам пришел шершавый бетон, показались мне широкой парадной лестницей, выстеленной бархатной ковровой дорожкой. Я сделал последнее усилие, ухватился рукой за край колодца, отпустил цепь и, перевалившись на другую сторону, уткнулся лицом в густо пахнущую травой и сыростью землю. Да так и остался лежать на спине, с открытыми глазами, впав в состояние полной прострации. Это было пограничное состояние, нечто промежуточное между сном и явью. Я провел в нем не менее пары часов, прежде чем вновь обрел ясность ума и смог сесть и прислониться спиной к стенке едва не ставшего для меня могилой колодца. К тому времени уже наступило утро и окончательно рассвело. Подул холодный, порывистый ветер. По хмурому небу быстро плыли темные дождевые тучи. Начинало моросить. Я внимательно оглядел место, где оказался. С трех сторон обширной, заросшей высокой пожухлой травой поляны, на которой находился колодец, был лес. С четвертой, метрах в тридцати, проходила наезженная грунтовка.
Только сейчас я почувствовал, как мне холодно. Стесняющие движения куртку, пиджак и ботинки пришлось снять, бросив на дне колодца, из одежды на мне были лишь брюки и тонкая, донельзя грязная рубашка из вискозы. А температура окружающего воздуха вряд ли превышала шесть-восемь градусов. Кружилась голова, тошнило, скребло в горле и до одури хотелось пить. Изнеможенные запредельной нагрузкой мышцы рук, ног, живота, плечевого пояса и спины сотрясали судороги. Особенно болели икры. Я долго растирал и массировал их изодранными в кровь руками. Кое-как разогревшись, встал и, пошатываясь, побрел – босиком! – в сторону дороги. У самой колеи заметил обширную лужу с глинистой коричневой водой, опустился на колени и тщательно обмыл липкое от пота лицо и саднящие руки. Обтерся рубашкой. Вспомнив пионерское детство с его бесчисленными ушибами, царапинами и ссадинами на коленках, пошарил в траве, нашел дряблые, но еще не окончательно увядшие листья подорожника. Сунул их в рот, тщательно разжевал и получившейся зеленой кашицей тщательно натер ладони, тем самым частично обезопасив себя от заражения крови. Если к вечеру не загноится, то через двое-трое суток непременно заживет…
В какой стороне находится питерская трасса, я определить не смог, сколько ни старался, поэтому нагад выбрал направление и пошел вдоль дороги к лесу. Прочь от этого проклятого места, где я, стараниями бандитской подстилки и ее дружка, едва не нашел свое последнее пристанище. Я рассуждал так – если есть колодец, значит, где-то неподалеку обязательно должны быть дома. Катя и сообщник не стали бы увозить меня слишком далеко от трассы…
Двигаясь вдоль обочины грунтовки, я обогнул оказавшийся не столь большим, как казалось вначале, перелесок и на открывшейся сразу за ним огромной поляне увидел вполне добротные кирпичные строения, издали напоминающие то ли склады, то ли небольшое производство. Из трубы на крыше одного из трех одноэтажных зданий вился в небо серый дымок, и мой нос сразу же уловил витающий в воздухе приятный запах свежих копченостей. Я без раздумий свернул на примыкающую к строениям дорогу, упирающуюся в распахнутые ворота. У меня уже не было сомнений, что я попал в коптильный цех. Во дворе стояли металлические тележки-рамы с болтающимися на них острыми крюками для подвески туш. А возле одного из зданий, самого большого, был припаркован новенький грузовой микроавтобус «форд-транзит» с надписью «Псковский деликатес» и реквизитами фирмы на кузове. Наличие транспортного средства обнадеживало больше всего. Значит, если повезет, я смогу позвонить отсюда в Питер и попросить кого-нибудь из знакомых приехать и забрать меня или, на худой конец, выпросить у местных обитателей какую-нибудь отстойную, предназначенную на выброс обувку и добраться до трассы. А там, без особых заморочек, сесть на попутку или рейсовый автобус до Санкт-Петербурга. Единственная проблема заключалась в моем жалком внешнем виде и в том, что у меня за душой не было ни копейки денег. Катя и ее отморозок не только обчистили мои карманы, выудив из них деньги и фальшивый паспорт, не только сняли с руки дорогие часы, но не поленились и стянули с пальца золотой перстень-печатку, который всегда можно было бы использовать в качестве платежного средства. Золото – оно и в псковских лесах золото…
Я прошел через открытые ворота, пересек территорию и вошел в здание коптильни, со скрипом отворив дверь и остановившись на пороге.
На меня смотрели две пары внимательных, оценивающих глаз. Они принадлежали крепким приземистым мужикам лет около сорока пяти, одетым в аккуратную спецодежду с клеенчатыми фартуками. Повсюду на привинченных к потолку крюках висели свежие свиные туши. Чуть позади сидящих за столиком и завтракающих бутылкой водки с обильной закусью коптильщиков виднелась огромных размеров деревянная плаха с воткнутым в нее тяжелым топором для разделки мяса. А левее находилась еще одна дверь, обитая железным листом. Именно за ней, по всей видимости, и располагалось само коптильное помещение. Окинув меня взглядами с головы до босых, если не считать драных носков, ног, мужики многозначительно переглянулись, а потом тот, что казался старшим, обтер руки о фартук и спросил:
– Чего тебе здесь надо, парень? Беда какая приключилась… или так зашел, мимоходом?
В помещении было темновато, поэтому, поднявшись из-за стола, он подошел поближе и остановился, нахмурив кустистые брови и внимательно меня разглядывая.
– Э, да ты словно с того света вернулся! – пробасил коптильщик, пожевав губами. – Да-а, хорошо же тебя отмудохали… Как ты здесь очутился? До киевской трассы пять километров!
– До… какой трассы? – мне показалось, что я ослышался.
– Ну, в смысле до питерской, – видя мое нешуточное удивление, поправился мужик. – Вообще-то она считается Киевской. Через Псков… Так чего ты тут делаешь? С бодуна, что ли? И долго пил?
– Я не с бодуна, – прохрипел я севшим от криков голосом. – Просто шел вечером по улице, кто-то сзади ударил по голове, больше ничего не помню. Очнулся уже, в колодце.