К дембелю Олег подготовился основательно. На затылке у гвардейца, почти вертикально по отношению к земле и вопреки всем законам физики чудом держится голубой берет. И не просто банальный берет десантника, а усовершенствованный в особо изощренной форме: внутрь по окружности вставлена пружина от фуражки, спереди, где красуется кокарда, тулью подпирает и удерживает в нужном положении картонная вставка. Сама кокарда не солдатская, а офицерская, слева — красный матерчатый флажок на латунной основе с латунным же устремленным вверх самолетиком. На алой поверхности флажка — эмблема воздушно-десантных войск.
И это еще не все! Дембель Олег Лютаев или не дембель? Ловко приталенный камуфляж украшают голубые погоны с белой тонкой окантовкой, на груди справа — аксельбант, но не стандартный, войсковой, а сплетенный вручную из парашютных строп, с пышными крупными кистями. Из треугольного выреза на груди выглядывает полосатая тельняшка. На поясе — белый парадный ремень с надраенной пряжкой, а на руках — белые матерчатые перчатки. Довершает композицию висящая на плече синяя спортивная сумка «Адидас».
— Никуда не поедем, — пробурчал в ответ Олег. — Я уже приехал. Отвали.
Ему стыдно было признаться, что ни ехать, ни идти ему просто некуда. Не в детский же дом возвращаться с протянутой рукой.
Разочарованный водила поплелся обратно на стоянку, а из-за угла, как по заказу, вынырнул гарнизонный военный патруль — лейтенант ВВС и с ним двое солдат. Летчик тут же спикировал на Лютаева: известное дело, у него разнарядка и план по отлову нарушителей, в том числе формы одежды.
— Стоять, сержант! — предвкушая удовольствие, крикнул авиатор. — Это что за форма такая? — Он придирчиво оглядел дембеля с головы до ног. — Расфуфырился как петух! Предъявите документы!
Олег с каменным лицом протянул ему военный билет. Открывая красную книжицу, офицер услышал восторженный шепот своих подчиненных и сам, наконец, обратил внимание на боевые награды десантника.
— Смотри, смотри! — толкнул один солдат другого, разглядывая иконостас на груди Лютаева. — Орден Красной Звезды! За боевые заслуги! За отвагу!
— Он из Афгана… — тихо сказал второй патрульный.
— Отвоевал, солдат? — посветлев лицом, спросил летчик, отстраняя руку Лютого с документами и даже не взглянув на них.
— Так точно, товарищ лейтенант. — Лютаев убрал документы в нагрудный карман и поправил на плече сумку.
— Добро. Это хорошо, что вернулся. Свободен, гвардеец. Отдыхай! Удачи тебе!
— Спасибо, товарищ лейтенант, — сказал Олег, отдавая честь пружинистым, отработанным до автоматизма движением.
— Не за что! Счастливо, — улыбнулся офицер, козырнул и жестом позвал солдат за собой: для него охота только началась.
Да, счастье сейчас пригодилось бы. Олег беспомощно оглянулся по сторонам. Куда же податься? И обрадовался, увидев еще один ряд торговцев, где продавали, кроме разной бытовой мелочевки, и сигареты. Причем импортные! Ну и дела! Когда Олег уходил в армию, курево было в страшном дефиците, а к табачным киоскам выстраивались очереди, как в мавзолей.
— Подходи-подходи, солдатик! — зазывали тетушки, по внешнему виду напоминавшие скорее школьных училок, чем уличных торговок. — Чего тебе, милый?
— Да мне, — Лютаев полез в нагрудный карман за деньгами, — блок «Мальборо» и это… — он задумался: глаза у него разбегались от непривычного изобилия.
— Резинку, что ли? — хихикнула понятливая продавщица.
— Ага, резинку.
— Понятное дело! — Она протянула ему упаковку презервативов. — Хватит этого или про запас возьмешь? Изголодался, небось, в армии-то?
— Да нет, — покраснел, как мальчишка, Лютый, — мне жевательную резинку.
— Дамы! — заливисто рассмеялась торговка. — Вы только поглядите, он еще и краснеет! Значит, еще не все потеряно.
Торопливо расплатившись, Лютаев забрал жвачку, сигареты и быстрым шагом пошел прочь, подальше от разбитной тетки, как вдруг кто-то его окликнул:
— Олега? Олежек!
Лютый вздрогнул и резко обернулся на крик. За соседним прилавком, сооруженным из пустых картонных коробок, в которые обычно пакуют широкоформатные телевизоры, стояла красивая женщина лет около сорока на вид, в потертых джинсах и шерстяном турецком свитере. У ног открытая сумка с товаром — яркими свитерами и пуховыми платками. Порыв ветра растрепал ее длинные каштановые волосы, и от этого ветра, наверное, на глазах у нее появились слезы. Ярко накрашенные губы мелко дрожат. И пальцы тонких, изящных рук — тоже.
— Олега! — не сказала, а простонала женщина. — Сынок!
Лютаев с отсутствующим, равнодушным видом смотрел на нее, не делая никаких попыток заговорить или броситься к ней на шею. Он вдруг подумал, что мать всегда хорошо вязала и теперь, когда наступили тяжелые времена, стала приторговывать своей продукцией.
Старая, заскорузлая ненависть поднялась откуда-то изнутри, из-под сердца, и заполнила все его существо. Ожили все его детские обиды. Обиды, которые копились годами, и за которые нет прощения даже матери, потому что за то предательство, которое она совершила по отношению к нему, надо убивать на месте.
— Господи! Не может быть! — Женщина плакала и вытирала ладонями бежавшие по щекам слезы.
Макияж у нее поплыл, под глазами появились синие акварельные потеки. Несмотря на правильные черты лица, она стала старой и некрасивой, хотя еще минуту назад выглядела лет на десять моложе своего возраста.
Лютаев почувствовал, как немеет у него лицо, а ноги словно стали чугунными. Он с ненавистью посмотрел матери в глаза.
— Сынок, ты что? — вырвалось у женщины. — Не узнал меня?
В привокзальной закусочной было шумно и людно. Проголодавшийся Олег замахнулся сразу на половину меню: и двойные пельмени, и компот, и две порции сосисок — с тушеной капустой и с картофельным пюре — перекочевали с общепитовской стойки на его поднос. В армии Олег стал буквально всеядным, но до призыва от этих ароматов дешевой еды его просто тошнило — они в его памяти неразрывно были связаны с детским домом. Из алюминиевых баков в детдомовской столовке вечно воняло подгнившей капустой и прогорклым подсолнечным маслом. А из комнаты воспитателей несло прокисшим портвейном. Тогда эти запахи у Олега ассоциировались с неволей. А теперь, после голодного солдатского пайка — даже нравились! Верно говорят — все познается в сравнении!
Задумавшись, Олег не сразу врубился в то, что говорила ему мать. Их разделяла длинная заляпанная стойка, за которой, кроме них, присоседились еще несколько человек бомжеватого вида. Мать достала из сумки бутылку самопальной водки, и по тому, как ловко она свернула ей белую головку, можно было понять, что дело это для нее вполне привычное. А она все клялась в любви, сетовала на нелегкую женскую долю и молола вздор в том смысле, что бес ее попутал и сама не ведала, что творила.
— Ты слышишь меня, сынок? — мать умоляюще посмотрела на него и одновременно, не глядя, плеснула себе в стакан водки. — Не виноватая я. Жизнь меня заставила. Отец твой, гадина такая, он ведь нас еще до твоего рождения бросил… Я только о тебе думала, хотела, сыночек, хорошего папу тебе найти, новую семью создать, чтобы все у тебя было хорошо…