— Возвращаю свободу, честь и достоинство всем моим родственникам Нагим, потерпевшим произвол от Годуновых. Но не только им. Всем, кто страдал в Борисово и Федорово время, возвращаю свободу и их достояние.
А дальше уже поименно: Михаилу Нагому пожалован чин великого конюшего; брата его и трех племянников, Ивана Николаевича Романова, двоих Шереметевых, двоих Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина, Кашина и Богдана Бельского — в бояре. Кроме того, Бельского еще и в великие оружничие.
И в заключение:
— Даю обет перед Господом Богом, спасшим чудом мою жизнь и благословившим меня на царство, не проливать крови, править милостиво, чтобы остаться в памяти потомков царем, любящим подданных и правящим только согласно русского уклада, справедливости и чести.
Еще раз Богдан, как и многие другие думские бояре, почувствовал фальшь в словах государя Дмитрия Ивановича, ибо его путь к трону уже обагрен кровью. Не той, что лилась в справедливой борьбе за право и законность, а той, последней каплей, которую можно было бы и не проливать. Тем более, столь безжалостно и коварно.
А разве по справедливости и закону умыкать в свои палаты нежную красавицу Ксению, не обвенчавшись с ней, не взяв ее в жены. Разве она хуже какой-то Марины Мнишек?
Возможно Бельский и те, кто думал так же, были не совсем правы: оставлять в живых Федора Годунова и, возможно, его мать, нецелесообразно, ради спокойного будущего Руси, а Ксения взята по праву победителя, но Бельский был сильно обижен на царя Дмитрия Ивановича, который совершенно не выделил своего опекуна, не сказал даже о его роли спасителя и, наконец, главного организатора и весомого финансиста успешной борьбы за престол. Великий оружничий. Эка невидаль! Он и без того оружничий, пожалованный еще самим государем Иваном Грозным.
Не тешило его и полученное боярство — воплощение давних страстных желаний. Теперь этого ему было явно мало. По заслугам он должен был бы стать по меньшей мере великим боярином, а если рассудить справедливо — ближним слугой.
«Ничего, государь! Как аукнется, так и откликнется».
Одно скрашивало обиду: государь все же взял один из его многочисленных советов. Причем, важный: объявил о роспуске шляхетского отряда и гусарской роты Станислава Мнишека, щедро с ними расплатившись. Однако и это утешение вскоре рассыпалось, ибо, как показало время, государь не добился исполнения своей воли.
Несколько раз Богдан, как оружничий, доносил царю о бесчинствах шляхтичей.
— Пируя, они не платят денег в трактире, говоря, что пусть, де, царева казна за них рассчитывается. Но это еще полбеды. Беда более в том, что они хватают зазевавшихся жен и дев себе на потеху. В Москве зреет недовольство. Обвиняют тебя, государь, в потакательстве. Изгони силой. Доверь мне этим заняться. Или поручи Басманову, Воротынскому.
— Но тогда прольется кровь.
— Если не пролить малой крови, может политься большая. Если людишки возмутятся…
— Народ мой любит меня — против меня не поднимется.
Не мог же Дмитрий сказать всей правды опекуну своему, которого хотя и держал на расстоянии от себя, но все равно признавал и его ум, и его отменное знание обстановки не только в Кремле и в Москве, но и во всей державе, но что он мог сделать шляхтичам, если сразу же после объявления о роспуске их отряда и гусарской роты, после щедрого, как он считал, вознаграждения за их ратную помощь, к нему пришла делегация от всех шляхтичей. Возглавлял ее Станислав Мнишек. Он твердо заявил:
— Мы не покинем Москвы. Мы не покинем Руси. Мы должны в качестве компенсации за нашу кровь получить имения с селами и крестьянами.
— Но я рассчитался с вами сполна. По уговору.
— Нам так не кажется. Мы стоим на своем: имения с деревнями. Хотим предупредить тебя, если ты, князь московский, задумаешь применить силу, тайный договор твой с королем Польши Сигизмундом Третьим станет тут же известен не только Кремлю, Москве и всей Руси, о нем узнает весь мир. Мы готовы к этому. И еще хотим подсказать: пора исполнить все, что определено договором. Честь имеем.
Как, скажите на милость, после такого предупреждения решиться на применение силы? Позже, когда пройдет венчание на царство, когда можно будет чувствовать себя более уверенно на троне, не так опасным станет обнародование тайного договора, пока же необходимо переждать, закрывая глаза на бесчинства шляхтичей.
В конце концов москвичи тоже не без кулаков. Намнут раз-другой бока охальникам — утихомирятся.
А что касается договоров, их нужно исполнять. И брачный, и тайный с Сигизмундом и Мнишеком. Не сразу, конечно, а по частям. Иначе не видеть в женах Марины, да и мира с Польшей не жди.
Особенно, если честно признаться, Дмитрию не хотелось отдавать Смоленск. Он вполне понимал, что все бояре и, главное, опекун Бельский, будут против, поэтому никак не решался предоставить правление над Смоленском Юрию Мнишеку, но тот тоже вынуждал, выпуская коготки из своих пухлых пальцев.
— Ты послал служивых Посольского приказа догнать и возвратить в Москву посла английской королевы, обещал купцам английским торговые льготы, какие были при отце твоем, это — похвально. Но ты не вспомнил отчего-то о льготах для купцов Польши и Литвы? Ты забыл о Смоленске и землях, ему подвластных. Если не вспомнишь, тайный договор, какой ты заключил с Польшей, станет известен послу Англии, а тот постарается оповестить о нем все царствующие дома Европы. Это величайший позор. Выбор за тобой, мой зять. И еще… Ты можешь не стать мужем дочери моей, красавицы Марины, если будешь лукавить. Зачем ей такой муж? А мне такой зять?
Повелеть бы рындам и телохранителям вышвырнуть наглеца из Кремля и препроводить до границы с Польшей, наплевать на Марину, ибо хуже ли ее Ксения? Сейчас подневольная. А если станет женой, украсит и царский трон, и опочивальню. А договор и контракт? Бояре, князья, дворяне и простой люд вполне поймут, что подневольны те кабальные договора, и простят. Но эти мысли сквозняком пронеслись в голове, Сандомирскому же воеводе он ответил твердым заверением:
— Все исполню. Дай малый срок. Возвращу мать из Выксинской пустыни, повенчаюсь на царство, и когда присягнет мне Россия на верность, тогда повелением уже самодержца я отдам тебе в управление Смоленск с землями, женюсь на Марине, определю торговые льготы для купцов польских и литовских, оделю нескольких шляхтичей, в первую голову твоего сына, землей не скаредно. Помогу и Сигизмунду вернуть ему корону шведскую.
— Мы подождем.
Сказано это было не тоном согласия, а как предупреждение, что они, конечно, готовы подождать, но терпение их не беспредельно.
Иезуитов, которые пожаловали почти следом за Мнишеком, тоже заверил в ответ на их настойчивые требования исполнить обещанное, что все будет после возвращения матери и венчания на царство.
О матери, Марии Нагой, в иночестве Марфы, Дмитрий Иванович говорил не случайно, не ради отговорок. Он хорошо понимал, что только ее признание окончательно убедит тех, кто еще сомневается в истинности его происхождения и законного права на престол. Без матери в Москве нечего думать о венчании на царство. Но нет-нет, Дмитрия брали сомнения: прошло довольно много лет, как его оторвали от матери, подменив несчастным сиротой, и вдруг Мария не признает в нем своего сына, тогда может все рухнуть в одночасье.