Долго раздумывал Бельский, исполнять ли просьбу Шаховского и Ляпунова, но ничего определенного на ум не приходило. Помог определиться сам атаман Корела, приславший казака с письмом. Нет, он не просил совета, как вести себя, лишь извещал, что его зовут помочь Дмитрию Ивановичу, но он не решается на это: слишком круто обидел его царь, еще даже не севший на престол, — плюнул в лицо тем, кто за него жизни не жалел. Он, однако, готов встать на сторону Дмитрия, если на то будет его, Бельского, слово.
«Но я с большим желанием встал бы за тебя, Богдан Яковлевич. Ты вполне достоин править державою», — такими строчками заканчивал он письмо.
Не стал писать ответное письмо атаману Кореле, позвал лишь казака и попросил его:
— Передай атаману: никакого совета дать не могу, пусть поступает, как подскажет ум и совесть. А насчет меня так скажи: возможно, наступит такое время, когда я позову его. И уж наверняка не обижу. Не плюну в лицо.
Богдан, как воевода, получал вести от Разрядного приказа о всех событиях, которые вновь подняли на дыбы страну; не забывал о нем и тайный дьяк, время от времени присылавший отписки; аккуратен был и кравчий Тимофей, специально оставленный в Москве; приходили вести и от князя Шаховского, в которых он хвалился своими успехами, приписывая их не только себе, а более атаману Болотникову — Бельский, таким образом, хорошо знал и о том, что происходило в Кремле, и о кровавых битвах, приближавшихся к Москве. И вдруг — исповедь Ляпунова. Крик души. И понял из нее Богдан одно: либо на арену вышел Самозванец, либо Дмитрий Иванович изменился до неузнаваемости. Он полностью положился на поляков и наемников немцев и пренебрегает русскими верными слугами.
В конце исповеди Ляпунов извещал, что решил бить челом царю Василию Шуйскому, уповая на его милость. Если же суждена смерть, стало быть, так угодно Всевышнему. Честная смерть — краше жизни в бесчестии.
Смятение настало в душе воеводы. Ему хотелось бы узнать, по какой причине Захарий Ляпунов оставляет стан князя Шаховского и бежит в Москву, не боясь даже кары от князя Шуйского. Но тут Ляпунов напустил столько туману, что сквозь него не протиснуться. Более того, он после этого письма вовсе перестал слать Бельскому вести, хотя из отписок тайного дьяка воевода узнал, что Шуйский простил Ляпунову измену и послал воеводою в Рязань.
Кое-что прояснилось лишь спустя несколько месяцев. После того, как рать Шаховского-Болотникова была разбита, Болотникова коварно утопили, хотя Василий Шуйский обещал ему жизнь, а князя Шаховского заточили, но не надолго. Вскоре сторонники Дмитрия Ивановича вновь стали брать верх и освободили князя Шаховского. Вот тогда он прислал Богдану Бельскому письмо, которое удивило его и своим многословием, и, главное, содержанием. Похоже, князь был в ужасе и отчаянии.
«Что было до моего заточения и что увидел я после освобождения не поддается никакому описанию…»
С горечью князь Шаховской писал, что сами русские терзают страну более, чем поляки и наемники: русские — проводники, наставники и хранители ляхов; первыми они бросаются в сечу, последними из нее выходят, ляхи же смеются над безумным междоусобьем, сами стараются не лезть в гущу сечи. Россияне выводили ляшскую рать глухими болотами в тылы войска Василия Шуйского, затем первыми бросались в бой, когда же наступало время дележа добычи, ляхи без всякого стеснения забирали себе все, и никто из русских ратников и воевод не смел сказать противное слово — все вели себя, как рабы ляхов захватчиков. Позор невероятный!
Из пленных ляхи забирают себе лучших отроков и дев, отдавая их на выкуп, затем вновь отнимая, и тут не встречают никакого противодействия со стороны русских ратников. И самое мерзкое, как писал князь Шаховской, ляхи раздевали донага святых инокинь, позорили их, лишая чести, и их тоже никто не сдерживал, а иные русские даже присоединялись к ляхам и вместе с ними творили изуверство, без каких-либо последствий за гнусное любострастие. Напротив, предавали смерти твердых в добродетели, пытавшихся пристыдить развратников.
Полностью отрекался князь Шаховской в своем письме от того, за кого сражался, не жалея живота своего, за которого был окован и едва избежал казни; и что вызывало полное недоумение Богдана, князь не называл того, кто выдавал себя за спасенного Дмитрия Ивановича, ни царем, ни лжецарем. Он только утверждал, что такой единодержец, который не противодействует безобразию захватчиков-ляхов и потакает полному нравственному падению, Руси не нужен. Он умолял:
«Прибудь в мой стан, и ты станешь знаменем возрождения гибнущей отчизны. За тобой пойдет вся добропорядочная Русь, мы победим, и тебя благодарный народ изберет своим царем».
Заманчиво до сердечной истомы. Если, однако же, не поддаваться искушению, а поразмыслить, тогда становится более видным великий риск и, по раскладу сил, непреодолимый. Открыто поднять знамя борьбы за трон можно лишь после того, как не станет Дмитрия Ивановича, подлинного или мнимого, не столь важно, если есть те, кто верит в божественный промысел, спасший законного царя. Противостоять ему — безумство. Примером может служить князь Василий Шуйский, дерзким шагом забравший престол. Он так и остался в душе народной всего только князем, к тому же переступившим закон и нравственные нормы. Подавляющее большинство русских не признают в нем царя. Еще трудней придется Бельскому добиться признания народного, если он заявит о претензии на престол. Ко всему прочему, его обвинят в клятвоотступничестве (он же целовал крест Дмитрию Ивановичу, клялся люду московскому, что он действительно сын Грозного и призвал народ присягать ему без сомнения), да еще великим грешником, отступившим от духовного завещания царя Ивана. Опекун поднимает руку на опекаемого, видано ли такое?!
А поддержка атамана Корелы и князя Шаховского еще не гарантия единодушной поддержки рати, дворянства и особенно боярства.
Вот если бы князь Мстиславский предложил ему главенство и в борьбе с Василием Шуйским, и с Дмитрием Ивановичем, да еще Прокопий Ляпунов, вот тогда можно было бы и рискнуть. Но и Мстиславский, и Ляпунов помалкивали.
Ответил Шаховскому так:
«И мое сердце стонет от творящегося с Русью, но я не могу нарушить клятвы, подкрепленной крестоцелованием, не могу отступить от духовной Грозного. Я приму предложенное тобой, когда не станет Дмитрия Ивановича, явного или мнимого».
Если князь Шаховской не лишен сообразительности, то поймет, что ему нужно сделать.
События меж тем развивались стремительно и не совсем так, как хотелось бы Бельскому. Царь Василий Шуйский предпринял весьма разумный шаг, решив попытаться присоединить к борьбе с поляками Швецию, объединившись с ней в военный союз. Предложил царю это юный князь Михаил Скопин-Шуйский, едва вышедший из отроческого возраста, его царь и отправил главой делегации. Многие думские бояре были этим весьма обижены, ибо имели больше местнических прав ехать послами в Швецию, но Василий Шуйский твердо стоял на своем, разглядев, возможно, в князе Михаиле нужные для столь важного дела качества. И выбор оказался вполне удачным — князь Михаил сумел не только убедить шведов совместно противостоять полякам, но и объединившись со шведской ратью, прошел победным шагом по всему северо-западу Руси, а затем принялся готовить войско для решительного сражения, сосредотачивая его в Александровской слободе.