— Разоружить и — в Кремль. В пыточную. Допрос я учиню сам.
И поскакал вдогонку за царем Иваном, взяв с собой лишь полусотню опричников.
Царь не останавливался до самого Кремля, не задержался и в нем. Взяв с собой весь свой полк, отбыл в Александровскую слободу. Малюте Скуратову повелел:
— Дознайся, по чьей крамоле на меня покушение?!
Развязаны руки и Малюте. Выходит, ни о чем ином не подумал царь, кроме как о заговоре. Более того, считает, должно быть, что крамола в Москве. Оттого поспешает в Слободу, укрыться за крепкими стенами. Тут нужно подумать, как угодить властелину.
Задержанных отконвоировали в Кремль затемно. Богдан Бельский сообщает Малюте, о чем узнал от них дорогой.
— Новгородцы они. С челобитной к царю.
— Отчего же словно к сече изготовились?
— Дорога, мол, длинная, не попасть бы впросак. Да и погони опасались. Важное у них слово. К царю самоличное.
— Ишь ты — самоличное… Ты, Богдан, вот что. Безъязыкие которые, в пыточную зови. А потом этих вот, — кивок в сторону уже спешившихся и понуро ожидавших своей участи новгородцев, — поодиночке станем пытать. Дьяков тоже не нужно. Запомним сами. А доложим, что найдем стоящим.
Ясней ясного Богдану: задумал что-то тайное Малюта. Представил, как станут корчиться в муках, вполне возможно, и в самом деле безвинные челобитчики, но ни слова поперек не молвил. Такое он позволял себе прежде, в первые недели службы в Александровской слободе, когда Малюта поручал ему привозить на пытку и казнь князей, бояр, жен и детей их, возможно, действительно виновных в крамоле против царя, но и слуг верных, без всякого сомнения, совершенно безвинных, если только не считать их преданности своим господам, за что не казнить нужно, но миловать. Малюта тогда всякий раз отчитывал его, несмышленыша, как он говорил, внушая, вопреки расправам с верными слугами опальными необходимость безоговорочно и преданно служить царю, помазаннику Божьему. А один раз даже бросил в сердцах: «Сам, что ли, на дыбу захотел?!»
Нет, у него не было никакого желания бесславно закончить едва начавшуюся службу при дворе, поэтому он больше не возникал со своим мудрствованием, а Малюта стал приглашать его в подземелье, где привезенных им, Богданом, пытали. И подгадывал так, чтобы в это время находился в пыточной сам царь.
Жуть охватывала Богдана, едва сдерживался, чтобы не выскочить вон, а ночью виделись ему изодранные, изжаренные тела, слышались вопли истязуемых, от чего просыпался в холодном поту, и ему редко удавалось заснуть в этот остаток ночи. Так и лежал, вперив взор в темный потолок до самого рассвета. Но раз за разом отступала жуткость, перестала подкатывать к горлу тошнота и, что удивляло более всего, его начало тянуть в пыточную, чтобы там, в подземельном полумраке поглядеть на мучение крамольника, привезенного им и его подручными на расправу.
Подошел и тот день, когда он не отказался от забавы с дочерью опального князя, а затем отдал ее рядовым опричникам на потеху и на лютую смерть после позора.
Сейчас он лишь согласно кивнул, молвив спокойно:
— Все устрою, как велишь.
До самого до утра без устали работали безъязыкие палачи. Рвали тела вздернутых на дыбу зубастыми клещами, выжигали кресты на спинах, загоняли под ногти иглы, но все твердили, словно сговорились стоять насмерть, одно и то же, едва шевеля запекшимися губами:
— С челобитной к царю шли.
— С какой?!
— Ему самоличное слово.
Вскипал тогда гневом Малюта, кричал не сдерживаясь:
— Кончай!
Палач знал, что следует делать, услышав это слово. Выхватывал из горна раскаленный до бела прут и пронзал им грудь обреченного, прожигая сердце насквозь.
И так — с каждым. Один за другим выносили истерзанные трупы тайным выходом к Москве-реке в крапивных мешках и швыряли в воду. Остался один. Верховода челобитчиков.
— Иной способ применим, — поделился Малюта своими соображениями с Богданом Бельским. — Пытать не станем.
Ввели рослого детину. Тоже раздетого до исподнего. В плечах — косая сажень. Руки не за спиной связаны, а спереди. Глянешь на кулаки — оторопь возьмет, что тебе шестоперы пудовые. А лицо доброе, если бы не борода, можно было бы сказать — женское. Лишь окладистая черная борода придавала ему суровость.
— Садись, — не повелел, а попросил Малюта и указал на скамью, с которой обычно начинался допрос. Только не просили на нее садиться, а прикручивали к ней и принимались стегать плетью с крючкастым концом, а если упрямился отвечать на вопросы, выжигали на спине кресты. Оттого скамья вся в запекшейся крови.
Посмотрел на нее богатырь новгородский, хмыкнул, но все же сел. Малюта — с вопросом:
— Все, кого ты вел в Москву, в один голос сказали, что важное слово имеете к царю…
— Где они?
— О них — позже. Тебя одного повезу к царю Ивану Васильевичу. Но примет ли он тебя, вот в чем загвоздка. Мы, окольничьи его, обязаны знать, чего ради домогаетесь личной встречи с ним. Иначе нельзя. Не получится иначе. И тебя велит казнить, заподозрив в крамоле, да и нас вон с ним, — кивок на Богдана Бельского, — заодно.
Умолк. Вроде бы определяя, что сказать еще. Затем вновь заговорил:
— Что поведаешь здесь, останется навечно тайной. Стены молчат. Вон те, — кивок в сторону тройки палачей, ожидавших своего часа со сложенными на животах ручищами, — лишены языков под самый под корень, а грамоте не учены, царь же не останется все одно с тобой глаз в глаз, непременно нас покличет. Понял теперь, отчего я любопытствую? В добрых ваших намерениях я убедился, но чтобы ехать с тобой к царю, а он подался в Александровскую слободу еще вчера, опасаясь измены в Кремле и увидев в вас исполнителей воли изменников, я хочу знать, чем порадовать царя Ивана Васильевича, когда буду молвить слово за вас, челобитчиков новгородских.
— Ладно, коль так. В Софийском Соборе, за иконой Божьей Матери, письмо, посадниками и боярами писанное. Под Литву они намерены лечь. Заводилами — посадник степенный и посадники бывшие. Митрополит с ними заодно. Похоже, воеводы царевы и наместник его тоже не в сторонке стоят.
— Великую крамолу разведали вы. Без поклона царю не обойтись. Пока же, — Малюта глянул в сторону стоявших у горна палачей и повелел им. — За вами слово!
Будто шилом в зады их откормленные ткнули — рывок, и распластан обреченный на скамье, еще миг, и прожег его сердце раскаленный добела прут.
Вышли Малюта Скуратов и Богдан Бельский на свежий воздух. Дыши полной грудью, наслаждаясь пригожестью. А красота и в самом деле неописуемая. Солнце будто играет с куполами церквей и храмов, и те весело искрятся разудалым смехом; величаво приосанились и сами белокаменные церкви, будто беспредельно гордятся золотым высокоголовьем своим, обласканным солнцем; и даже могучие кремлевские стены, хмурые в ненастье, глядятся в это безоблачное утро какими-то уютными — все располагало к возвышенным чувствам и приятным мыслям, и Малюта Скуратов расправил грудь.