Все. Больше ни слова о страшном сыноубийстве. Вроде бы обычная семейная размолвка, не заслуживающая особого внимания. Поинтересовался гость, его любознательность удовлетворена, о чем больше говорить? Но вполне возможно, что Борис, подозревая или даже зная о соглядатайстве кравчего, играл, поэтому Богдан Бельский ожидал, что после трапезы продолжится более откровенный разговор в уединении, но Годунов явно не желал оставаться с гостем один на один и не скрывал этого.
Расстались они тепло. Но с сей минуты оба поняли, что стали врагами. Врагами, повязанными узами тайного сговора.
Утром, чуть свет, как это и положено у царских слуг, — в Кремль. Дело не в дело, а будь. У оружничего есть забота. Ему, как главе Сыска, не доверяющему теперь тайному дьяку, нужно обзаводиться своими людьми во всех приказах, во всех службах — он твердо решил, принимая доклады тайного дьяка, перепроверять их и окончательно понял после встречи с Борисом, что тайный дьяк ведет двойную игру, в которой он, его начальник, является подсадной уткой. Сказал к примеру, что виновен в смерти царевича Годунов, но не прямо, а лишь намеком, теперь попробуй не сообщи об этом Грозному. Промолчишь — окажешься на крючке у дьяка, доложишь царю, не ясно, как он это воспримет. Могут потянуть дьяка в пыточную, а он упрется рогами, мол, поклеп на него, ничего такого не говорил. Сказал лишь правду, что не одолел Годунов горячки у царевича, как ни старался.
Кому тогда ответ держать? Ему, Бельскому. Когда же будет донос своего соглядатая, иное тогда дело. Вот он, знакомься, государь, и делай вывод.
И еще. Как можно настойчивей нужно развивать дружеские отношения с Нагими. Это очень важно, ибо они нынче в силе.
Встречи, разговоры, вроде бы пустопорожние, но с глубоким смыслом; и вдруг по Кремлю тревога: царь недоволен, что оружничий не оказался у его постели при пробуждении.
Зависть у многих — моментальная. И в самом деле, великая честь. Можно ходить гоголем. Однако Богдан не очень-то возликовал, хотя в опочивальню припустился чуть не бегом, досадуя меж тем:
«Боярином бы очинил, вот это — честь».
Грозный встретил Бельского упреком:
— Не гоже царю ждать своего слугу, хотя и любимого. Запомни, отныне ты у руки моей неотступно. Под твоим глазом постельничьи, но особенно доктора и аптекари, под твоим глазом стольники и повара с поварятами.
Так и просилось возражение: посильно ли одному человеку за всем этим углядеть, ответил же смиренно:
— Велика честь, государь. Исполню все по воле твоей, только позволь иметь своих людей в поварне, среди постельничих и среди аптекарей. Тогда уверен буду в делах, тобой порученных.
— Разве я когда пеленал Сыскной приказ. Имей, кто ж тебе запрещает.
— Но, государь, я говорю о своих людях, о собственных соглядатаях, а не Сыскного приказа.
— Отчего так?
— Сомневаюсь я в дьяке.
— С чего бы это? Малюта, и тот верил ему.
— Малюту он, может, не водил за нос, а вот со мной… Дозволь спросить? Не сообщил тебе, государь, о доносах на Бориса Годунова?
— Нет. А что?
— Борис распустил слух, будто ты, государь, побил его сильнее сына своего, и будто он даже занемог знатней царевича. На самом же деле ни на час не отходил от постели Ивана Ивановича. Дьяк и мне не сказал о доносе открыто, а хитренько так намекнул: Годунов не выпустил из горячки царевича. Вот и думаю: отчего не доложил он тебе, государь, а дождался, когда я ворочусь. И почему не прямо, как начальнику своему, а так: вроде бы, сказал, а вроде бы и — нет?
— Скажу тебе одно: ты — молодец. За один день в такие детали вникнуть, нужно уметь. За вот такое умение быстро узнавать главное, любил я Малюту покойного, земля ему пухом, за это же люблю тебя. Ты еще раз оправдал мою любовь. И еще скажу: двуличие Годунова мне известно. Не от Тайного сыска. Я сам вижу. Но как я его порешу, если сын, теперь мой наследник, весь в нем? Души не чает. Поэтому погодим.
— Не станет ли поздно, государь?
— Как Бог положит. Ты послал ли за волхвами и колдунами?
— Да, — взял грех на душу Бельский. — Но не через тайного дьяка, а своих слуг.
— Пусть будет без дьяка. А когда доставят их в Москву?
— Месяца через полтора.
— Хорошо. Зови одеваться.
День заколготился, и Богдан едва выкроил часа полтора для встречи с Хлопком, о приезде которого ему сообщили слуги. Звать Хлопка в Кремль он остерегался, поэтому нужно было обязательно побывать дома. Но предлога для отлучки не нашлось, и только когда царь отправился почивать после обеда, Бельский улизнул.
Хлопко встретил его низким поклоном, но хозяин сразу же попенял ему:
— Ты не простой боевой холоп, ты — воевода. Вот и веди себя достойно. Для тебя поясной поклон и то чрезмерен.
— Уяснил, боярин.
— Если понял, хорошо. Теперь садись. Разговор короткий, к тому же тайный. Ни одна душа о нем не должна знать. Но прежде ответь: сможешь ли ты месяца за полтора привезти в Москву волхвов и колдунов из дебрей Вологодских и Холмогорских?
— Смогу. За месяц.
— Тогда слушай. Возьми с собой в путные слуги и для охраны волхвов только тех, кому доверяешь как самому себе. Даже больше, чем себе. С ними — в путь. Облюбуй глухую деревню, туда и свози всех, действуй царским именем. В Москву вези тоже тайно. Загодя оповести о своем приближении, я пошлю вестника со своим словом. Он проводит вас. Сам не маячь. Охрана будет царская, ей передаст тобой привезенных слуга мой. Тебе тут же — в дом мой. Все понятно?
— Да.
— Тогда, с Богом.
Ухмыльнулся Хлопко: к колдунам и волхвам да — и с Богом? Но махнул рукой.
— С Богом, так — с Богом.
Теперь еще один, в какой-то мере рискованный разговор. С кравчим своим Тимофеем. Богдан его недолюбливал еще до того, как узнал от тайного дьяка, что он его соглядатай. За лоск недолюбливал, за слащавую зализанность, однако, как кравчим был весьма доволен: ни разу Тимофей не ошибся, ни разу не сделал ничего неуклюжего, вот и не отдалил его от себя, хотя и претил ему постоянный полупоклон кравчего.
— Садись, — указал на лавку напротив хозяин, когда Тимофей, переступив порог, остановился у самой двери со своим вечным полупоклоном и выражением готовности исполнить любую волю, но услышав приглашение садиться, растерялся: господин баловал его вниманием менее других слуг и если приглашает к разговору, значит, неспроста.
— Садись, — повторил Богдан. — И слушай.
Подождал, пока кравчий сядет, и даже улыбнулся, видя, как тот примостился уголком на лавке, так и оставшись в своем полупоклоне.
— Ты — соглядатай тайного дьяка, — жестко начал оружничий. Тимофей даже вскочил от неожиданности, и Богдан потребовал так же жестко: — Сиди и слушай! Так вот, если хочешь жить и продолжать служить у меня, выполнять тебе только мое слово. Каждый донос, а их продолжай давать так же аккуратно, я должен знать. Нарушишь мое требование, тебя ждет неминуемая кара: дыба в пыточной, затем казнь. Устраивает?