Но удивительно, под стражу не взял никого. Отпустил по домам. Когда же гости разъехались, позвал в опочивальню свою всех советников. Не обошел вниманием даже Бельского, что весьма порадовало и самого Богдана, и наставника его, Малюту Скуратова: увидел, значит, Иван Васильевич в нем преданного и ловкого в исполнении трудного урока слугу.
— Что скажете, слуги мои верные, где вершить суд? Здесь ли, в детинце, или на том месте, где Рюрик Вадима казнил, а потом собиралось вече?
— Позволь, государь мой, слово молвить? — с поклоном спросил Малюта Скуратов.
— Говори.
— Бога мы, государь, не прогневили, наказав знатно церковников и монахов на виду храма Святой Софии, по делам и честь им. А вот крамольников не священного ряда можно ли будет лишать жизни здесь, у подножия соборного храма?
— Значит, у Ярослава двора?
— И там нет резона. Не лучше ли на зажитье, в стане полка твоего? Возмущать горожан стоит ли лишний раз? Повели Богдану Бельскому, кто доказал свою умелость, доставлять на суд изменников по сотне или по две каждый день. Осужденных после пыток на казнь сбрасывать в Волхов.
— Но новгородцы не увидят в назидание себе и потомкам своим, как царь карает за измену?
— В страхе пару недель поживут, на дома крамольников разрушенные поглядят, вразумеют обязательно.
Иван Грозный долго молчал, затем вскинул голову, осененную какой-то задорной мыслью, и молвил окончательное слово свое:
— Так и поступим, верный мой советник. Но прежде архиепископа повозим по городу. Верхом на старой кобыле. В худой одежонке, с бубном и волынкой в руках, аки скомороха. Я сам и вы, слуги мои, пеше за ним последуем. Да чтоб народ весь глазел! Плетьми выгонять, если кто по доброй воле не покинет дом свой.
— Эта забота на мне, — покоренный выдумкой царя Грозного воскликнул Малюта Скуратов. — И на Богдане.
Когда же Иван Васильевич отпустил советников своих, Малюта посоветовал любимцу:
— С архиепископом не выпяливайся. Бди лишь, чтоб на царя не покусились. А когда станешь на суд доставлять, расстарайся. С выдумкой чтоб. Пораскинь умом, как ловчее угодить Ивану Васильевичу. Я же приготовлю все для пыток и казней. Ублажим царя-батюшку.
То ли душевность прозвучала в последних словах Малюты, то ли насмешка — Богдан не очень-то понял, и все же иными глазами посмотрел на опекуна своего.
«Вот тебе и служи во дворце, воспринимая это как дар Божий?!»
Выходит, Малюта не кукла скоморошная, на пальцы надетая, а со своими одежками, со своими мыслями, которые никому не открывает, даже ему, Богдану, которого опекает и наставляет. Случайно, видимо, это «царь-батюшка» вырвалось. А может, это очередной урок, как вести себя вблизи царя, где каждый завидует каждому и любой промах дорого обходится.
Сразу же после заутрени, которую царь отстоял со скорбным ликом кающегося грешника, шутовская процессия выползла из детинца и поплелась по улицам Славенского конца. Впереди — белая кляча с архиепископом-скоморохом, в ветхом армяке и на драном седле; следом, с телохранителями по бокам — царь всей Руси в парче и бархате, самоцветами унизанными; за ним — бояре московские. Тоже в пышных одеждах, словно вырядились по случаю великого праздника. Вышагивают следом за клячей гордо, будто нет по бокам улиц насупившихся новгородцев, по большей части выгнанных из домов упорной силой.
Им бы ликовать, смягчая тем самым сердце грозного царя, они же безмолвствуют, еще больше гневя его.
Перешли на Торговую сторону через мост, но и там никакого изменения: молча взирают горожане на несчастного своего архиепископа, которого уважали все, и знать городская, и простолюдины.
Улицы Гончарного конца молчат. Улицы Неревского — тоже. На них глядя, и улицы Загородского. Ни одного восклицания. Ни горестного, ни одобрительного. Это окончательно разгневило Ивана Грозного, и если прежде он намеревался предать мучительной смерти отцов города и их ближних слуг, коих всех без разбору относил к изменникам, то теперь угроза нависла над всеми горожанами. Царь так и повелел Бельскому:
— Первоочередно всех, вплоть до кончанских старост и улицких, а как с ними покончим, с каждой улицы по паре сотен. На твое усмотрение.
Вот таким оказался окончательный приговор, который с иезуитской выдумкой начал воплощать в жизнь Богдан. Он ловко все придумал: к домам посадников и тысяцкого (а их брали перворядно) подавались биндюхи [14] , на них грузили золотую и серебряную посуду, ковры, дорогие одежды, самих же обреченных раздевали до исподнего, надевали на них хомуты и припрягали к последней извозной телеге. За хозяином шли дворовые слуги его, а уж после них — жена и дети. Малолетних детей матери несли на руках. Никому из слуг этого делать не позволялось.
Вот такие обозы, с привязанными к ним несчастными, потянулись один за другим к зажитью.
Зрелище угрюмое, но Иван Грозный доволен выдумкой Бельского. Доволен он и Малютой, который так быстро и так ловко устроил самую настоящую пыточную под открытым небом. И пока разгружали биндюхи, стаскивая добро во вновь поставленные шатры-хранилища, людей пытали и затем, еще живых, волокли, привязав арканами к луке седельной, чтобы сбросить в Волхов, в ледяную воду. Большинство обессиленных, истерзанных сразу же шло ко дну, тех же, кто пытался выбраться на берег, опричники, сидевшие на нескольких лодках, кололи пиками, били кистенями по головам.
А биндюхи тем временем трогались за следующими жертвами. Шесть недель Грозный злобствовал в Новгороде, разорив его до нитки и основательно обезлюдив. Но не всех ждал конец в студеных струях Волхова, очень многих увезли в Александровскую слободу, где намеревались основательно пытать их, дабы узнать московских потатчиков крамоле. Лишь после этого государь собрал с каждой улицы по одному жильцу по выбору Бельского, в основном из ремесленников, и объявил им свою милость.
— Мужи новгородские, молите Господа о нашем благочестивом царском державстве и о христолюбивом воинстве, да побеждает оно всех врагов видимых и невидимых. Суди Бог изменника архиепископа Пимена и его злых советников, на коих взыщется кровь здесь излитая. Да умолкнут плач и стенания, да утешатся скорбь и горечь. Живите и благоденствуйте в сем городе.
А как благоденствовать, если все разграблено: лавки и лабазы пусты, хоть шаром в них покати, дома очищены, все свезено в царские шатры на городище, а оттуда в Москву иль в другие какие места, где сооружены хранилища для царской казны. Но разве разинешь рот, жалуясь на нищету грядущую, не оказавшись после этого на дыбе или в Волхове?
Иван Васильевич продолжал свою речь:
— Наместником своим оставляю боярина и воеводу князя Петра Даниловича Пронского. Не дерзайте против его воли. А теперь идите в домы свои с миром. А кто из Москвы вас соблазнял, о чем выведал я на пытках, с ними у меня иной разговор.