— Настроение испортили, бараны! Обозвать так волшебные, изумительные напитки «Мадера», «Алиготэ», «Ркацители». Темнота!
— Замполит, погоди! Поставь свой стакан! — приказал ротный. — В начале мы обмоем твои звездочки! Ты уже становишься взрослым, старший лейтенант! «Звезды» полагается мыть водкой. Вот тебе кружка, кидаем их туда, достанешь со дна губами, выпив содержимое. А уж потом балуйся винишком за свой день рождения.
Я тяжело вздохнул, поморщился и внутренне содрогнулся, вспомнив аналогичную процедуру, проделанную два года назад. Тогда я приехал в Туркмению молодым лейтенантом и попал на экзекуцию, вступая в должность. Такая же кружка, столько же водки (причем более вонючей и ужасной). Бр-р-р!
— Давай, давай, замполит, не нарушай традиции, — поддержали все ротного.
Делать нечего. Сделав глубокий вдох, я опустошил кружку до дна и выплюнул звездочки на ладонь. В голове зашумело, в горле запершило.
— Рассолу! — рявкнул я и выпил из протянутой мне банки с нарезанным болгарским перцем четверть жидкости.
— Возьми, Никифор, закуси мьяском. Ешь, дарагой, закусывай, — ворковал, накладывая тушенку в мою тарелку, старшина-азербайджанец. — Жал, нэт возможность шашлик приготовить. Тушенка — дрян! Разве это мьясо? Но раз кроме нее другого нэт, кющай дарагой, а то опьянеешь. Резван Халитов подкладывал мне закуску, а тем временем мысли в моей голове постепенно расплывались и терялись, и уносились вдаль.
— Ростовцев, а ты между прочим перешел в разряд «кое-что знающих», — ухмыльнулся Сбитнев.
— Поясни, — заинтересовался я.
— Объясняю. Лейтенант — это тот, кто ничего не знает. Старший лейтенант — знает кое-что. Капитан — все умеет. Майор — может показать. Подполковник — может подписать. Полковник — знает, что подписать, — разложил все по полочкам Сбитнев.
— А генерал? — спросил Ветишин.
— Генерал знает, что нужно что-то подписать, но не помнит где!
— Вот это да. Сам выдумал? — удивился молчавший до этого Мандресов.
— Нет, не я. А военная народная мудрость, — ухмыльнулся Володя. — Мудрость и опыт, накопленные годами и десятилетиями истории Советской Армии.
С этими словами он прикрепил звездочки к моим тряпичным погонам на х/б. Я, переводя дух, уклонился от следующей рюмки и присоединился к третьему тосту за погибших. Встали, молча выпили. В дальнейшем в компании с Острогиным мы наслаждались холодным вином и шампанским. Застолье шло к завершению. Магнитофон извергал поток песен, разгорелись споры, шум постепенно усиливался. Каждый говорил о своем и не слушал соседа. Внезапно дверь кто-то сильно дернул, но она, закрытая на крепкий засов, не поддалась. По фанерному полотну забарабанили кулаками и ногами, раздались маты и вопли комбата. Подорожник орал:
— Алкаши проклятые! Пьянчуги! Открывайте дверь, а не то замок высажу! Совсем обнаглели прапорщики! На весь полк орут, не скрываясь! Отворяйте, иначе хуже будет, когда до вас доберусь!
Мы притихли, но магнитофон выключать не стали (вроде он играет сам для себя). Комбат побесновался еще минут пять и, заметив, что кроме музыки больше ничего не слышно, удалился по длинному коридору в свою комнату.
— Что делать дальше? — спросил я у Сбитнева.
— Меня тянет на подвиги! Пойло кончилось, пора к теткам! В окно, за мной! — громким шепотом кинул клич ротный.
Володя вместе с Бодуновым принялись вырывать щеколды и задвижки, отгибать гвозди на заколоченной раме. Мы с Острогиным собрали закуску и взяли две оставшиеся бутылки вина. Другие, выпитые, булькали уже в нас, и пузырьки газа вырывались с шипеньем из гортаней. Федарович демонстративно, не снимая обувь, завалился на кровать.
— Тимоха! Ты что? А приключения, а подвиги? Как же бабы? — рассмеялся Ветишин.
— Я, молодой человек, достиг того возраста, когда отказ женщины радует больше, чем ее согласие. Мне и на трезвую голову тяжело, а после двух стаканов в женском модуле делать совершенно нечего. И под дулом пистолета ничего не поднимешь.
— Вот старый пес! Всю компанию портит! — осудил Федаровича Бодунов.
— Ну и пусть валяется. Мы сейчас мусор с собой унесем, а если комбат вернется, Тимоха дверь откроет, сделает вид, что ничего не было, — поддержал техника Сбитнев и, подумав, добавил:
— Эх! Если я в тридцать пять, как наш техник, буду таким же ленивым импотентом, то десять лет до этого возраста надо использовать как можно интенсивнее! Черт с ним! Пусть дрыхнет, пескоструйщик!
— Ну, вперед, на штурм женских сердец! — радостно провозгласил Бодунов, и мы, толкаясь, шикая друг на друга, вывалились через окно.
— Тоже мне, штурмовики! — ухмыльнулся презрительно Ветишин. — Я думаю, через час большинство из вас завалятся в одиночестве по койкам в своих комнатах, потерпев неудачу. Рухнете на матрасы, словно моряки после кораблекрушения на скалистый берег.
— Иди, смазливый ловелас, тебя-то наверняка бабы заждались. Донжуан несчастный! — Острогин звучно хлопнул по Сережкиной спине, выталкивая его за окно.
* * *
Действительно, так и получилось. Бодунов дошел до дверей женского общежития, но, потоптавшись в раздумье, выдавил из себя что-то про забывчивость. Прапорщик ринулся, не разбирая дороги, к полевой кухне, стоящей за полковым магазином. (Видимо, вспомнил о собутыльнике Берендее).
Старшина Резван на половине пути сделал попытку оторваться от коллектива, что-то промямлив о делах в каптерке.
— Бегом в казарму! А то мы совсем забыли о солдатах! — крикнул ему вслед Сбитнев.
Мандресов сослался на усталость и пошел догонять старшину. Ватага уменьшилась до четырех человек.
— Где тут раздают любовь?! — гаркнул Острогин в коридоре, но в ответ услышал только гулкое эхо.
— Нигде! Это русские придумали любовь, чтобы не платить деньги! — нагло рассмеялся Сбитнев. Володя быстро нырнул в одну из дверей. Вскоре оттуда мы услышали его веселые байки и анекдоты, прерываемые бойким девичьим смехом.
— Что завтра останется от Володи? Загоняет его Нинель! — посочувствовал Ветишин,
— Это та, что вдвоем нужно обнимать? — догадался я.
— Ага! — подтвердил Сережка.
— Здоровенная деваха! Ужас! — содрогнулся Серж.
— Ну и я пошел, — сказал Сережка и удалился в комнату напротив умывальника.
Острогин озадаченно почесал затылок.
— Ну, куда идем? — недоумевал Острога.
— Это ты подскажи, где нас ждут! А если в нас не нуждаются, то бросим якорь прямо тут! — предложил я. Мы уселись на лавочке у входа, на свежем воздухе. Достали из пакета стаканы и бутерброды. Полбутылки мы выпили быстро и принялись насвистывать в такт разухабистой музыке, доносившейся из чьей-то комнаты.
В глубине общежития вдруг раздались стоны и рычания, выдаваемые за песню: «Ра-а-а-ас-кину-лась мо-оре ши-и-ро-кое и волны бу-ушу-ют вдали!» На пороге появился уезжающий на днях домой Конев. Бывший зампотех полка, дефелировал в шортах, тапочках и дырявой тельняшке. Он играл на огромном баяне, напевая грустную, душераздирающую песню. В основном душу раздирал он себе и своему музыкальному инструменту. Багрово-красное лицо свидетельствовало о большой дозе выпитого сегодня спиртного. Заметив нас, подполковник Конев оживился.