И это намерение действительно являлось мотивом нашего откровенного разговора. Был, правда, и другой мотив.

Хотя железная воля Долли часто приводила к спорам с сыном, мистер Синатра уважал мать и заботился о ней. В отличие от матери Элвиса, Долли прожила долго. Умерла, когда Председателю исполнился шестьдесят один год, и их взаимоотношения не вызывали у него неприятных эмоций.

Он обожал и своего отца, Марти, который умер на восемь лет раньше Долли. Если на то пошло, мне представлялось, что глубокая любовь к отцу заставит мистера Синатру ринуться в следующий мир.

— Не сочтите за оскорбление, сэр, но иногда вы вели себя ужасно, действовали сгоряча, даже со злобы. Но я прочитал о вас достаточно много книг и знаю, что эти недостатки компенсировались верностью и щедростью.

Заболевшие или попавшие в полосу неудач друзья всегда получали его поддержку, и не только деньгами. Он неделями мог звонить каждый день, чтобы подбодрить, поднять настроение. Мог щедрым даром круто изменить жизнь достойного человека.

Он никогда не говорил о своих добрых делах и смущался, когда друзья говорили о том, что он сделал. Многие из этих историй стали достоянием общественности лишь после его смерти. И количество их впечатляло.

— Что бы ни ждало за пределами этого мира, вам нечего бояться. Но вы боитесь, и, думаю, я знаю почему.

Предположение, что он чего-то боится, вызвало у мистера Синатры понятное раздражение.

Полностью отдавая себе отчет, что до возвращения остается все меньше времени, я продолжил:

— Вы чуть не умерли при рождении. Жили в неблагополучном районе, вас обзывали итальяшкой. Возвращаясь домой из школы, вам приходилось драться. Вы всегда боролись за то, что хотели получить. Но, сэр, вы добились всего — денег, славы, признания, превзошли достижения любого другого певца. И теперь вас держит в этом мире исключительно гордость.

Мое заявление усилило раздражение мистера Синатры. Всем своим видом он, казалось, спрашивал: «А что плохого в гордости?»

— Нет ничего плохого в гордости, которая основывается на достижениях, а в вашей жизни достижений хватало. Но оправданная гордость иногда переходит в гордыню.

Крепко сжав губы, он смотрел на меня. Но потом кивнул. Он знал, что при жизни иной раз впадал в грех гордыни.

— Я говорю не о тогда. Я про теперь. Вы не хотите перейти в последующий мир, потому что боитесь потерять там свою особенность, стать таким же, как все.

Хотя мистер Синатра сопротивлялся переходу, он хотел попасть туда, как и все задержавшиеся здесь мертвые. И серьезно отнесся к моим словам.

Мне же требовалось добиться от него не обдуманной расчетливости, а сильной эмоциональной реакции. Я сожалел, что приходится на такое идти, но на кону стояли его душа и моя шея. И я не мог обойтись без крайних мер.

— Но это еще не самое худшее. Вы боитесь перейти в последующий мир, думая, что, возможно, вам придется начинать там с нуля, снова стать никем, в очередной раз ввязываться в эту борьбу. Вы испуганы, как маленький мальчик.

От обиды на его щеках заиграли желваки.

— В этом мире борьба для вас началась с первого вдоха. Вас ждет та же судьба? Чтобы завоевать уважение, вам приходилось бороться. Вы просто не можете смириться с мыслью, что опять станете никем, но вам не хочется пробивать путь на вершину, как вы это сделали в прошлый раз.

Он поднял кулаки.

— Конечно, пригрозите мне дракой. Вы знаете, я не могу причинить вреда призраку, так нужна ли храбрость для того, чтобы угрожать мне?

Он поднялся со стула, пронзил меня взглядом.

— Вы хотите получить то самое уважение, которое завоевали в этом мире, но вам не хватает духа завоевать его снова, если в последующем мире и есть такая возможность.

Я бы никогда не поверил, что эти теплые синие глаза могут излучать такой холод.

— Знаете, кем вы стали в смерти? Вы — испуганный маленький сопляк, каким никогда не были при жизни.

Разозленный, он опустил кулаки, отвернулся от меня.

— Не можете смотреть правде в глаза, так?

Такое оскорбительное отношение давалось мне с трудом, потому что на самом деле я глубоко его уважал и боялся, что выдам лживость моего пренебрежения к нему, ввернув слово «сэр».

Я не сомневался, что добрался до истинной причины, которая задерживала его в этом мире, но не видел в этом ничего зазорного. В других обстоятельствах я бы мягко растолковал ему, что это правда, и показал, что его страхи беспочвенны.

Уверенный, что Хосс Шэкетт может войти в камеру в любой момент, я продолжал наседать на мистера Синатру:

— Председатель совета директоров, Синие Глаза, Голос, знаменитый певец, успешный бизнесмен… а теперь вы всего лишь еще один трусливый сопляк из Хобокена.

Вот тут он повернулся ко мне.

С закаменевшим лицом, ледяным взглядом, оскалившись. Наклонил голову, как бык, который видит не одну красную тряпку, а все сто. Мне приходилось видеть разозленные души, задержавшиеся в этом мире, но не до такой степени.

Стальная дверь открылась.

Вошел Хосс Шэкетт. За ним Утгард Ролф вкатил тележку, на которой стоял полиграф.

Глава 28

В моей комнате в доме Хатча мистер Синатра показал, что может устроить полтергейст, заставив кружить по воздуху свои биографии, да так, что я не мог до них дотянуться.

По собственному жизненному опыту я знал, что только злые души могут подчинить себе черную энергию, необходимую для того, чтобы создать хаос. Мистер Синатра мог злиться, но душа его злобной не была.

И при этом, судя по примерам из его жизни, он обладал могучей душой, которая могла выходить за рамки тех правил, которые казались мне обязательными для всех душ.

Я точно знал, что более всего мистера Синатру злила несправедливость. В самом начале своей карьеры, еще мало кому известный певец, он терпеть не мог предубежденности и шел на немалый риск, открывая двери и предоставляя возможности темнокожим музыкантам, в те самые годы, когда многих белых исполнителей вполне устраивал сложившийся порядок.

А от моих обвинений (я же обозвал его трусливым сопляком) так и разило несправедливостью. Я надеялся, что несправедливость по отношению к нему лично вызовет у мистера Синатры такую же бурную реакцию, как и прежде, когда, по его разумению, несправедливо обходились с другими.

Надеялся я и на другое: что он не взорвется, как Везувий, до того, как с моей ноги снимут цепь, приковывавшую меня к столу.

Как только Утгард Ролф вкатил в камеру тележку с полиграфом и закрыл за собой стальную дверь, мистер Синатра перевел яростный взгляд с меня на гиганта с крошечным островком бороды под нижней губой.

— Поговорил с этим человеком, — сообщил мне чиф Шэкетт. — Деньги твои, если машина скажет, что ты не врал.