Дверь открылась, но не закрылась.
Я услышал тяжелые шаги Утгарда в коридоре.
Джой постоял. Потом выключил свет.
Дверь закрылась.
Вероятно, в отличие от Утгарда, Джой массой тела не мог соперничать с Большой Ногой. [38] Его удаляющихся шагов я не услышал.
Поскольку жизнь научила меня осмотрительности, я ждал в темноте, неуверенный, что остался в машинном отделении в гордом одиночестве.
Когда двигатели ожили и мое уютное убежище наполнилось гудением четырехтактных дизелей, вибрацией насосов, постукиванием несущих валов и мириадами других шумов, а буксир начал двигаться, отходя от причальной стенки, я понял, что в машинном отделении кроме меня никого нет, потому что Джою в момент отплытия полагалось находиться у радиопередатчика.
И хотя дыхание у меня чуть успокоилось, я не расслабился. Знал, что грядет ужасное и, даже если в меня не всадят пулю или нож, эту ночь я закончу с такими ранами, которые никогда не затянутся.
Аналогичные раны я уже получал. Чтобы защищать невинных и не попасть в число добрых людей Бурка, которые не ударяли пальцем о палец, приходится смиряться со шрамами на сердце и травмами разума, которые иногда вдруг начинают кровоточить.
Чтобы сделать то, что ты считаешь правильным и справедливым, тебе иногда приходится совершать деяния, которые, если вспоминаешь о них ночью, заставляют задуматься: а действительно ли ты тот самый добрый человек, каковым себя считаешь?
Такие сомнения — главные козыри на руках дьявола, и он прекрасно знает, как ими воспользоваться, чтобы ввергнуть тебя в отчаяние и тоску. А то и подвигнуть на самоубийство.
Оззи Бун, писатель, мой друг и наставник из Пико Мундо, учил меня, когда я работал над первой из этих рукописей, что тон должен быть непринужденным. Он говорил, что только эмоционально инфантильные и интеллектуально недоразвитые люди обожают мрачные и сочащиеся нигилизмом истории.
Как я уже упоминал и как вы, возможно, заметили, я склонен любить жизнь и радоваться солнцу, даже когда небо вроде бы затянули грозовые тучи. Могу найти повод для смеха в разбитой губе, повеселиться над угрозами садиста, выбранного добропорядочными горожанами в начальники полиции.
Пока мы пересекали бухту и выходили в открытое море, я ждал в темноте. И пусть шум мешал сосредоточиться, использовал время для того, чтобы обдумать сведения, которые почерпнул, находясь на борту.
Должно быть, яхта «Июньский лунный луч» находилась лишь в нескольких милях от берега, потому что двигатели сбросили обороты гораздо быстрее, чем я ожидал, а потом ранее шедший по прямой большой океанский буксир начал разворачиваться, вероятно сближаясь с яхтой, чтобы забрать бомбы.
Тихий океан, похоже, стал еще тише, чем при свете дня. Полный штиль только упрощал перегрузку.
Я поднялся и двинулся сквозь чернильную тьму, избегая прикасаться к поверхностям, которые, ранее безопасные, теперь могли обжечь. Мысленно сосредоточился на входной двери, надеясь, что психический магнетизм проведет меня по темному лабиринту.
В какой-то момент интуиция подсказала, что пора браться за дверную ручку. Я протянул руку и быстро ее нащупал.
Приоткрыв дверь, увидел пустой коридор. Меня это не удивило. Перегрузка началась, Джой сидел у радиопередатчика, Утгарду с остальными хватало дел на палубе.
Я подошел к первой каюте по правому борту, попробовал дверь, обнаружил, что она не заперта, толкнул плечом. Вошел, держа пистолет обеими руками.
Верхняя лампа не горела, зато свет попадал в каюту через иллюминатор. Обе койки пустовали. Я двинулся к освещенному стеклянному кругу.
Левый борт яхты «Июньский лунный луч» находился в десяти-двенадцати футах от правого борта буксира. Плавные обводы белой яхты растворялись в тумане, но по количеству ярко освещенных иллюминаторов и окон она могла потягаться с круизным лайнером.
С главной палубы команда яхты спускала на воду надувные черные резиновые камеры, призванные демпфировать удары борта о борт при сильных волнах.
Вернувшись в коридор, я закрыл дверь, направился к ближайшей каюте по левому борту. Вошел так же быстро, как и в первую каюту.
Ее заливал мягкий свет настольной лампы.
Джой оторвался от раскрытого журнала «Максим», в изумлении вытаращился на меня.
Не мешая двери закрыться за моей спиной, я приблизился на два шага, нацелив пистолет ему в лоб. Журнал соскользнул со стола на пол, закрылся.
Джой, ценитель названий яхт, сидел у коротковолнового радиопередатчика. И в первые мгновения вытаращился на пистолет, создавая ощущение, что сейчас перепутает стул с сиденьем унитаза.
Убедившись, что он взял кишечник под контроль и уже думает о том, как обезоружить меня, я чуть опустил пистолет, нацелив на шею, чтобы видеть его лицо.
— Соедини меня с Береговой гвардией. Вызови их.
— Я с ними уже поговорил.
— Свяжись с ними, а не то получишь пулю в ногу.
— В чем дело? Не умеешь пользоваться передатчиком?
Опусти я пистолет, он бы тут же прыгнул на меня.
Рот мой наполнился слюной, прилив которой стимулировала тошнота, вот я ею и воспользовался. Плюнул ему в лицо.
Он дернулся, его глаза на мгновение закрылись, что дало мне шанс врезать ему по физиономии пистолетом. Мушка прочертила щеку, оставив красную кровяную полосу.
Он поднял руку к ране.
И хотя злость в его глазах мгновенно переросла в дикую ярость, он определенно проникся ко мне уважением и, я полагал, уже не бросится на меня сломя голову.
— Свяжись с ними, — повторил я.
— Нет.
Я видел, что убедить его связаться с береговой охраной не удастся. Смерть он определенно предпочитал тюремной жизни.
Он глянул на дверь, вновь перевел взгляд на меня. Джой надеялся, что я решу, будто кто-то возник в дверях, но я знал, что он блефует.
— И потом, их ближайший катер находится в пятидесяти милях от нас, — добавил он, когда я не поддался на его уловку. — Перехватить нас они не успеют.
Двигатели буксира и яхты работали на холостом ходу, шумели погрузочные механизмы, так что я мог не волноваться: выстрела никто бы не услышал. Я прострелил Джою левую ступню.
Он закричал, я предложил ему замолчать, а потом, чтобы добавить весомости моим словам, вновь ударил пистолетом.
Внутри я уже открыл дверь к безжалостности, но мне хотелось захлопнуть ее как можно быстрее. Однако на кону стояли судьба нации и судьбы миллионов, а потому приходилось делать то, что нужно, и без малейших колебаний.