Справа, почти по курсу, бежит грунтовая дорога. Не асфальтированная, но так накатанная, что блестит, как асфальт.

Александр довернул бомбардировщик вправо, вдоль дороги, и, прибрав обороты левого, повел самолет на посадку. В поле зрения попали широкие плечи капитана Петровского, чепчиком торчащий на его затылке шлемофон Вани Серебряного.

Дорога побежала навстречу быстрее и быстрее — земля приближалась, — Александр до отказа затянул сектор газа и выключил зажигание. Гул смолк. Лишь шум вращающихся винтов да встречный поток ветра утверждали, что машина жива и готова выполнить последнюю волю человека. Горизонт пошел под нос самолета. Летчик добрал штурвал и почувствовал легкий толчок колес о землю. Бомбардировщик чуть подпрыгнул — дорога все-таки была неровная — и побежал, гася скорость. Лишь в конце пробега, будто по желанию летчика, он свернул с дороги и остановился на обочине.

Александр посидел неподвижно с минуту, глядя на плечи Петровского, тоже не торопящегося покинуть машину, отстегнул привязной ремень, открыл колпак. Спустился на землю. Лишь после этого зашевелился и Петровский.

Потом они стояли рядом, не глядя друг другу в глаза. Петровский курил, Александр ждал, когда капитан произнесет суровый приговор. Но Петровский молчал. Глубоко затягивался не очень-то ароматным дымом, медленно выпускал его изо рта и смотрел под ноги в одну точку. Все-таки угрызения совести его мучили. И Александр решил помочь ему.

— Командуйте, капитан. Я в вашем распоряжении.

— Вы — командир, — возразил Петровский. — Я даже не член экипажа.

— Был, капитан, был. Теперь у вас появился еще один повод не доверять мне — вынужденная посадка.

— Не наговаривайте на себя, лейтенант… — Петровский сделал паузу перед тем, как назвать его по фамилии. Интересно, какую он назовет? Капитан помолчал, глядя пристально ему в глаза, как умел он это делать, и опустил фамилию. — Был у меня повод не доверять вам. Был. И вы сами знаете это. Теперь повода этого нет. И не потому, что вы, рискуя собственной жизнью, спасли меня. Нет. Доверять вам мы стали раньше, намного раньше того, как мне удалось узнать всю вашу историю, судьбу вашего отца, о чем было поставлено в известность командование полка.

Все Александр готов был услышать — и что он изменил фамилию, и что утаил свою связь с Ириной, и что Гандыбин разыскивает его, — все, кроме вот этой фразы: «судьбу вашего отца»…

Его будто парализовало, он не мог ни говорить, ни пошевелить рукой. Но вот оцепенение стало отпускать его, и он спросил, не узнавая своего голоса:

— Он жив?

— Да, жив. Освобожден и находится на фронте.

— Где? Вы дадите мне его адрес?

— Да. Только не сейчас, не сегодня.

— Спасибо. — Александр готов был броситься к капитану, к человеку, к которому еще несколько минут назад испытывал неприязнь, каждая черточка, каждый жест которого вызывали раздражение, негодование; теперь все в нем казалось симпатичным, даже нескладная угловатая фигура, несоразмерно крупная голова. Хотелось обнять его, по-дружески стиснуть плечи — Петровский вернул ему не только отца, но и веру в людей.

4

13/VII 1942 г. …Боевой вылет с бомбометанием по мосту через р. Дон…

(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)

Наземный эшелон тронулся в путь вскоре после того, как взлетел последний бомбардировщик. Если бы Рита видела этот последний самолет и знала, что в нем Александр, она бы умерла со страху. Она знала, что у брата самолета нет, что штурман его в госпитале, и надеялась добираться до нового места базирования вместе с ним. Но Александр ушел на аэродром и оттуда не вернулся: то ли улетел с кем-то, то ли… И все же думать, что с ним случилось самое худшее, она не хотела.

Грузовики, загруженные «под завязку», тяжело и медленно тащились по грунтовой дороге, поднимая клубы пыли. На небе не было ни облачка, и горячий ветер-суховей, дующий с Сальских степей, не освежал, а обжигал лицо, захватывал дыхание. Трехтонки, полуторки, бензовозы и масловозы растянулись чуть ли не на километр. Пыль дымовой завесой расстилалась вдоль обочины, привлекая внимание вражеских самолетов. К счастью, они пока не появлялись, но все, кто находился в кузовах машин, непрерывно посматривали в небо, чтобы вовремя предупредить шофера…

Рита ехала с девушками-телефонистками в кузове трехтонки на ящиках с упакованной телефонной аппаратурой. На помощь им и для охраны от нападения самолетов были подсажены шестеро солдат с пулеметом ШКАС и карабинами.

До переправы, куда держала курс автоколонна, было около сотни километров, но ехали туда довольно долго: по пути к колонне пристраивались все новые и новые машины, и, когда к 3 часам дня батальон наконец добрался до Константиновской, где через Дон курсировал паром, там уже скопилось столько людей и техники, что девушки ахнули:

— Это сколько же суток придется ждать, когда нас переправят?

Рита окинула взглядом паром. На него въезжало только по две машины или по танку. А вдоль берега толпилось их столько, что не перечесть. И каждый норовил пробиться поближе к переправе, без очереди влезть на паром. Кругом стоял шум, гвалт, ругань.

К их машине подошел веснушчатый сержант с облупленным носом. Рита не раз видела его в Михайловке, он даже пытался познакомиться с ней, но кто он и откуда, понятия не имела.

— Приихали, слезайте, — насмешливо и бесцеремонно сказал он. — Тутычки с нидилю загорать прийдется, если немец вплавь не заставит перебираться.

Рита отвернулась: что-то в сержанте ей не нравилось.

— А твий летун мог бы тебя и с собой узять, — не отставал сержант, мешая русские слова с украинскими. — Удвоем политив. Правда, самолет у него дуже ненадежный, но, коли сам оперуполномоченный рискнув политить, усе будет у порядке.

Лучше бы он не сообщал ей эту новость, заставившую вздрогнуть и замереть от страха. Может, он врет? Сержант, заметив, как изменилось ее лицо, покаялся:

— Простить… я не хотив вас обидеть…

Он что-то говорил еще, но Рита уже не слышала. Нет, он не врал: с Александром полетел Петровский. Боль сдавила ей сердце, она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

Сержант стоял обескураженный и еще раз виновато попросил:

— Ради бога простить… Я ж не хотив… И чего вы за ним так убивайтесь… Тоже мини, франт, на якусь черномазую променял. Та они вмисти с ей ногтя вашего не стоят. Вы ж цены соби не знаете.

Он говорил так горячо и так искренне, что Рита опомнилась, взяла себя в руки. Но слезы предательски катились из глаз. Чтобы как-то выйти из этого трудного положения и разубедить сержанта, она даже улыбнулась и сказала как можно беспечнее:

— Ах, вон вы о чем. — Достала платочек, вытерла глаза. — Пылища страшная. Искупаться бы…

— А что, это мысль, — обрадовался сержант. — Пока суд да дело, можно подняться вверх по течению и окупнуться.