Кирилл, слушая эти откровения, вдруг вспомнил старшину Огородника, который отправился на войну, тоже намереваясь помочь своей семье с квартирным вопросом, но только он даже не помышлял шакалить. Совсем другой подход был у старшины к заработку.
— Ну, хорошо, боеприпасы ты продал «духам», а что было бы с пацаном, водилой? — Евтушенко заговорил неожиданно ровным, спокойным тоном, будто еще минуту назад его не захлестывало от ярости к предателю. — Грохнул бы мальца?
— Зачем? — пытаясь вырваться из крепкого захвата Маркова, хмыкнул Кайфуров и смахнул левой рукой каплю пота, повисшую на кончике носа. — После того, как «духи» выгрузили бы машину, отвез бы его в Даши-Мусс на больничку, дескать, солнечный удар с пацаном приключился, и все шито-крыто. Первый раз, что ли?
— Да уж, не первый, — нехорошо усмехнулся особист.
— У-у, дурак, — сквозь стиснутые зубы выругал сам себя прапорщик. Такой прожженный делец, и попался на простой трюк.
— Действительно, рассчитываться бородачи собирались по-настоящему, — встрял в разговор Глеб Кольцов, он только что срезал висящую на боку плюгавого «духа» кожаную сумку, она была битком набита пачками засаленных банкнот.
Особист посмотрел на Маркова долгим и почему-то грустным взглядом, потом приказал:
— Отпусти его, Кирилл.
Сыщик разжал пальцы, отпуская запястье прапорщика-предателя, и смачно плюнул тому на надраенный ботинок. Забрал у майора свой автомат и встал рядом.
— Ты уже понял, Юннат Османович, в каком оказался положении? Тебя посадят, посадят надолго. А когда те, с кем ты будешь сидеть, узнают, за что осужден бывший ротный старшина, то до утра ты вряд ли доживешь. Удушат, а то скорее всего утопят в параше, как помойную крысу. — Евтушенко выносил приговор ровным и немного трагическим голосом инквизитора, не оставляющего и малейшего шанса на помилование. — Бог с тобой, Юннат, ты, как говорится, человек взрослый и сам себе выбрал судьбу. Но почему твои отпрыски должны жить с клеймом детей предателя?
Прапорщик Кайфуров после этих слов будто стал ниже ростом, ссутулившись и вжав голову в плечи.
— Выход у тебя один, паскуда, — продолжил особист. Передернув затвор, он дослал патрон в патронник и бросил пистолет предателю со словами: — Умри хоть с честью.
Кайфуров с отрешенным взглядом все же поймал на лету оружие, крепко сжал рукоятку и приставил ствол к груди. Облизав пересохшие губы, он тихо проговорил:
— Я, конечно, умру. Не тот вор, кто ворует, а тот, кто попался. Я попался, — он сделал глубокий вздох, будто на что-то решаясь, как вдруг выкрикнул: — Но ты умрешь раньше меня!
Резко развернувшись, прапорщик, как на соревнованиях по стрельбе, вскинул руку с «Макаровым».
Черный зрачок пистолетного ствола подействовал на Кирилла, как сигнал гонга. Достать Кайфурова со своего места он не успевал, оставалось лишь одно. За долю секунды до того, как палец предателя завершил свой ход на спусковом крючке, он провел молниеносную подсечку и, свалив с ног майора Евтушенко, покатился вместе с ним по пыльной земле.
Пистолетный выстрел грянул оглушительно громко, и в следующее мгновение прапорщик дернулся всем телом, выронил оружие и, падая на спину, прохрипел:
— Шайтан.
В том месте, где еще несколько секунд назад прапорщик прижимал ствол пистолета, торчало лезвие специального ножа, которым только что Кольцов срезал сумку с убитого душмана.
Сам каскадовец стоял в стороне, сжимая в правой руке рукоятку ножа. Хмыкнув, Глеб невозмутимо заявил:
— Счастливая лирика, как правило, оборачивается горькими словами.
— Ладно, заканчиваем профсоюзное собрание, — прикрикнул Горыныч, — а то дождемся на свою голову остальных бородатых. Что со всем этим «богатством» делаем?
Евтушенко, поднявшись с земли, отряхнул пыль с одежды и принялся отдавать распоряжения:
— Пацана-водилу вынимаем из-под капота и тащим к дороге. Бородатых стаскиваем сюда, раскладываем вокруг машины, осликов отпускаем. Пусть себе на природе пасутся. Кайфурова оставляем здесь же, «Урал» взрываем. Потом выбираемся на дорогу и вызываем с «Кустаная» «Громозеку». Все, финита ля комедия.
— Значит, из иуды будешь лепить героя? — окрысился Грысюк.
— Он уже свое получил, — особист кивнул на труп Кайфурова, по нижней губе оскаленного рта уже деловито расхаживала жирная муха изумрудного цвета. — А дети чего должны страдать?
— Ну-ну, — только и буркнул Грысюк.
Дальше закипела кропотливая работа по подготовке пейзажа «героической битвы».
Кольцов зашвырнул сумку с басмаческими деньгами в кузов «Урала», потом наклонился и вырвал из груди Юнната клинок ножа, стал вставлять его в рукоятку. Мощная пружина с неохотой поддавалась давлению рук спецназовца.
Все было закончено за полчаса. Подхватив водилу под руки, бойцы потащили его в сторону дороги. Как только они скрылись за поворотом, тяжело ухнул мощный взрыв, сотрясая ударной волной скалы…
Расположившись у дороги, спецназовцы развернули радиостанцию…
* * *
Инженер-креагенщик Василий Иванович, прозванный в «русской зоне» Чапаевым, мало походил на героического комдива. Был он невысокого роста, худощавый, с аккуратно подстриженной бородой.
На территории базы Чапаев был человеком легендарным и незаменимым. Во-первых, в Афганистане он находился с незапамятных времен, точнее, работать начал еще при короле Дауде, потом пережил Тараки и Амина. И наконец, дождался прихода Советской армии. Незаменимость же Чапаева заключалась в его профессиональных способностях. Василий Иванович, используя свои инженерные знания и имеющееся оборудование холодильных установок, собрал уникальный (по его глубокому убеждению) самогонный аппарат. Напиток действительно выходил отменный, как ни у кого другого. Хотя производный материал у всех был одинаковый — подгнивший виноград, который афганские торговцы отдавали почти задаром.
«Чапаевка» являлась жидкой валютой, которая котировалась по всей территории базы выше, чем даже чеки Внешпосылторга. Несмотря на то, что в этой русской колонии все были в общем-то равны, все же были «первые среди первых», своя каста, в которую входил особист майор Евтушенко.
К тому времени, как они вернулись в Даши-Мусс, в домике инженера-креагенщика все было готово для предстоящего торжества.
В большой комнате, которая служила Чапаеву и гостиной, и рабочим кабинетом, был накрыт круглый стол. В центре стояла чугунная сковородка, доверху наполненная жареной картошкой с янтарного цвета кусками свинины, рядом полукругом выстроились вскрытые консервные банки с подкопченными шпротами, тресковой печенью, тарелка с толсто порезанными кусками «Краковской» колбасы, огромное блюдо со свежими овощами и местные лепешки, испеченные в печи.
Рядом со столом на подоконнике ждали своего часа две трехлитровые банки. В одной из емкостей плескалась мутноватая жидкость, в которой любой из понимающих узнал бы самогон, в другой был светло-оранжевый напиток. Это был компот из кураги, кишмиша, купленных на рынке, и советских сухофруктов, что-то вроде интернационального узвара.