Они вошли в большой коридор. Захлопнулась дверь, отсекая их от мира. Он притянул Кристину к себе. Они целовались в темноте…
– Подожди… подожди… – бормотала Кристина, уворачиваясь. – Подожди, Ши-Бон! Пошли…
Им не нужно было узнавать друга друга, они помнили все до мельчайших родинок, словечек, жестов. Они вернулись. Говорят, возвращаться не нужно и опасно, но кого это остановило? Время для них повернуло вспять, и они стали беспомощными в его мощном вихре.
– Почему мы разбежались? – спросил Шибаев, когда они лежали, обнявшись, на громадной кровати в полутемной спальне.
– Не знаю, – ответила Кристина не сразу. – Я тебя любила, Саша… Помнишь, как мы…
– Я все помню. Вы переехали, я даже адреса не знал… Почему?
– Отец бросил маму, мы разменяли квартиру. Мне было так стыдно… я никого не хотела видеть. Отец был красивый, у него вечно приключались какие-то истории, я потом только поняла. А в тот раз он ушел насовсем. Мама очень переживала, я жалела ее и злилась на нее, представляешь? Злилась, что она не могла его удержать! Дура! И на звонки не отвечала, мне казалось, всем есть дело до наших проблем. И еще… – Она запнулась.
Шибаев гладил губами ее волосы.
– И еще мне казалось, что ты такой же, что для тебя главное… это самое… Я поняла, что за все платит женщина, понимаешь? Что вы всегда в стороне, а мы всегда проигрываем… Раз я тебе уступила, значит, ты смеешься надо мной. И так себя завела, что… не знаю! А ведь это не главное? Да? Ведь можно и без этого?
– Дурочка, – бормотал Шибаев, целуя Кристину. – Какая же ты у меня дурочка! Конечно, не главное… конечно, можно. Наверное, можно…
Он целовал ее грудь, живот, колени… Он захватывал в кулак ее белые волосы, впивался в губы, чувствуя ее горячий податливый язык, гладил соски ладонью, как любил когда-то, мальчиком, удивляясь тому, что они твердеют и набухают…
Она взмолилась наконец:
– Ши-Бон, пожалуйста, я сейчас умру!
Им посчастливилось войти в ту же реку еще раз…
Они ужинали на кухне. Кристина, растрепанная, сияющая, в розовом коротком халатике-кимоно, возилась с нехитрой едой. Шибаев, сидевший за столом, не сводил с нее глаз.
– У тебя красивая квартира, – заметил он вскользь.
Квартира была огромная. Забитая старинной мебелью, задрапированная старинными выцветшими шелками, с картинами и книгами, с лепниной на потолке – облупившимися смеющимися ангелами с трубами. Облупленность не портила их, наоборот, она придавала им благородную подлинность. В гостиной он увидел портрет Кристины – в венке, в вышитой холщовой рубашке и красных бусах.
– Это работа Игоря, – сказала она, проследив его взгляд. – Он архитектор и художник. Я в мордовском костюме его бабки. Он сейчас в Португалии, я говорила…
– Вы… вместе?
Она пожала плечами, увела взгляд.
– Не знаю.
– Не знаешь?
– Не знаю. Он там четыре года и позвонил три раза всего – на мой день рождения. И все. – Голос ее прозвучал резко.
Они помолчали, и потом она спросила:
– А ты? Один? Или…
– Не один, – ответил Шибаев, желая отвлечь ее от супружеской темы. – Конечно, не один. У меня есть Алик Дрючин и Шпана.
– Шпана? Это… кто?
– Это кот, разбойный здоровенный котяра. Все его боятся.
Кристина рассмеялась:
– И ты?
– И я. Иногда. Когда он не в духе, я стараюсь не попадаться ему под руку, то есть под лапу.
Кристина расхохоталась.
– Алика я помню, такой заморыш в очках. Вы что, подружились?
– Он теперь не заморыш, он адвокат по бракоразводным делам, богатый и уважаемый человек. Так что имей в виду. Сейчас он как раз между разводами.
– А ты тоже между разводами?
– Мы всю жизнь между разводами. И вечно лезем в ту же петлю.
– Ладно! В петлю они лезут! – снова рассмеялась Кристина. Смеялась она охотно, чувствовалось, что опьянела от их близости и от вина – запрокидывала голову, взмахивала волосами, розовый халатик распахивался. Шибаев любовался ею. – А частные сыщики… тоже уважаемые и богатые? – Она лукаво смотрела на него.
Теперь рассмеялся Шибаев. Притянул ее к себе на колени.
– Конечно, богатые! И нарасхват.
– Спасибо, что нашел для меня время!
– Пожалуйста.
– Игорь… он совсем другой… – вдруг сказала Кристина. – Совсем! И семья другая. Мы же все были одинаковые, это сейчас у некоторых людей большие деньги, а тогда все одинаковые. У меня мама врач, отец – инженер, одевались одинаково, ели как все, а они были другие. Он меня заваливал цветами, рисовал, дарил альбомы, я в них ничего не понимала, какой-то абстракционизм… Мы же все, что не так, называли абстракционизмом. Оказывается, есть десятки течений. А я в торговом техникуме училась… Он говорил, что я Сольвейг, а я ни сном ни духом, кто она такая. И отца его боялась, Леонида Стояновича, ему уже под семьдесят было, Игорь у них поздно родился. Мама умерла, и они жили вдвоем. Как увидела я их квартиру, прямо дух захватило – дворец! Одни потолки под четыре метра, паркет дубовый, с узорами. А окна! И вид на парк. Картин полно по стенам, чертежей. Отец тоже был архитектор, и дед! Архитекторы и художники. Леонид Стоянович поцеловал мне руку, а я чуть со стыда не сгорела, не знала, что говорить, куда сесть. Он мне потом стал книги подкладывать, деликатно так, говорил, почитайте, Кристиночка, вам будет интересно. Как сейчас помню, первая была «Муки и радости» про Микеланджело.
Она смотрела мимо Шибаева, улыбалась растроганно.
– А жили они просто. У нас, знаешь, как было: есть деньги – сразу что-нибудь вкусное к столу. У мамы премия – тут же торт, конфеты, копченая колбаса или рыба. А у них были деньги, а ели они овсянку! Я думала, овсянку едят от бедности, а такие, как они, должны есть икру и всякие деликатесы.
Она покачала головой, словно удивляясь своей тогдашней наивности.
– Мы хорошо жили. А потом отец Игоря умер – у него был рак, а мы не знали. Он не хотел лечиться, Игорь просил и плакал, я тоже – а он ни в какую! Говорит: «Я так долго жил и так много видел, все уже было, пора…» И мне тихонько: «Вы, деточка, Игоря не бросайте!» Читать уже не мог, лежал, музыку слушал, свою любимую «Оду к радости» Бетховена и Моцарта. Целыми днями. Там тема одна, называется «Эльвира Мадиган», такая мелодия, плакать хочется. Я и сейчас, как услышу, слезы наворачиваются…
Кристина замолчала. Уткнулась лицом в его плечо, и он вдруг почувствовал, что она плачет. Он молчал, понимая, что ей нужно выговориться. Обнимал ее, чувствуя под скользким шелком теплое живое тело.
– Потом Игорь хотел открыть свое дело, его семью знали в городе, заказчики звонили. Был тут один, пообещал поддержку, не вылезал от нас, в друзьях ходил – все сидели они за полночь, планы строили. Он и деньги достал под залог квартиры. А потом кинул нас, а Игорь как ребенок, и, главное, я говорила ему, а он не слушал, сам все знает! Ну, и прогорели мы в итоге, а деньги возвращать надо! Или квартиру отдавать. Покупатели косяком пошли, мы уже присматривать себе однокомнатную начали. А потом меня как толкнуло что-то: картины! Ведь можно продать картины! У них же не только по стенам, а и в ящиках полно – чертежи, рисунки в папках, ничего не разобрано. Мне Леонид Стоянович показывал коллекцию эскизов, рассказывал, я запомнила: студия ар-деко Александры Экстер в Киеве; театральные художники – Петрицкий, Вадим Меллер, экспрессивный конструктивизм, кубофутуризм; театр «Березиль», декорации, сценические костюмы, все такое. Для меня это было как филькина грамота, но в памяти застряло. Говорил, им цены нет, наследство от тетки, актрисы этого самого театра «Березиль». Особенно мне нравились наброски Меллера Нижинского для «Ассирийских танцев»…