Но муки его не были бесплодными муками прозревшей вдруг и впавшей в уныние бездарности.
— Старик, ты с ума сошел! — тормошил его приятель, график Кадыков, пересмотрев все то, что казалось Верещагину банальным и безнадежным. — Ты с ума сошел… Это же великолепно, — то, что ты начал! Докончи, прах тебя задери! Идиот! Так, как ты, не сможет никто…
— Видишь ли, — объяснял Верещагин. — Писать надо главное и существенное, но я еще сам не знаю, что для меня самое главное и существенное.
— У тебя слишком требовательный вкус, старик. И ты чересчур к себе строг. Прежде, чем художник состоится в тебе, критик задушит его и загубит.
Верещагин все это прекрасно понимал, но поделать с собой ничего не мог. Он сознавал, что любая целеустремленная, кропотливая и самонадеянная серость добивается в жизни гораздо большего, нежели сомневающийся в себе талант. И тем не менее, тем не менее…
Верещагин запахнул за собой тяжелую стальную дверь полуподвала и, осторожно поднявшись по скользким ступенькам, вышел прямо в переулок. Было уже довольно светло, но еще горели, понуро склонив над землей свои лысые головы, потускневшие фонари. Застегиваясь на ходу, размашисто ступая по раскисшему снегу, Верещагин направился к площади.
Дорога была знакома ему до мелочей, но что-то сегодня было не так как обычно. Верещагин недоуменно поглядывал по сторонам, поднимал глаза к небу, опять видел эти грустные фонари, серенькие низкие тучи, желтый свет в окнах утренних кухонь…
“Похмелье, что ли, так странно действует нынче на меня?” — думал он, прислушиваясь к себе и снова растерянно оглядываясь.
Сырой февральский ветерок, в котором дышала уже весна, мягко ударил в лицо, и Верещагин понял, что именно это и томило его душу, именно это и предчувствовал он за секунду до того, как услышал знакомый полузабытый зов. Верещагин остановился, ноздри его затрепетали, он глубоко, до боли в груди, вдохнул, закрыл глаза. Всегда случалось с ним это, и именно в феврале, когда неожиданно, с утра, после вчерашних морозов и метелей налетал вдруг невесть откуда этот мягкий внезапный порыв весеннего ветра. И всегда приносил с собой этот кочевой ветер какую-то сладкую и мучительную тоску, так было и в самой ранней юности, так случилось и теперь, когда давно перешагнул Верещагин свое тридцатилетие. Ему снова захотелось прямо сейчас, не откладывая ни на один день, разделаться с прежней жизнью, решительно все поменять, сорваться с места, стряхнуть с себя все опостылевшее и привычное, потому что в порыве этом всегда заключена была жажда обновления.
Взвизгнули близкие тормоза и кто-то за его спиной разразился яростным клекотом:
— Куда ты прешь, ублюдок! Разуй глаза, сволочь поганая!.. Раздавлю, как кота помойного…
Верещагин вздрогнул, возвращаясь в реальность, и обнаружил себя стоящим посередине улицы. Из бокового окна едва не сбившего его автомобиля высовывалась толстая бритая морда с выпученными свирепыми глазами, а с заднего сидения другая такая же толстая и бритая морда, но в темных очках, грозила ему кулаком.
Понурившись, он отступил на тротуар, пропуская с визгом умчавшуюся в сизый сумеречный туман опасную машину.
Нужно было убить время. Целый час времени. Галка уйдет в девять утра, тогда можно будет спокойно и без опаски вернуться в освободившуюся квартиру.
Он вышел из-под железнодорожного моста на площадь и теперь, направляясь к дому, двигался нарочно помедленней, то и дело останавливаясь у освещенных витрин продовольственных палаток, разглядывая сорта пива и сопоставляя цены.
Кое-где на столбах и рекламных щитах попадались ему на глаза предвыборные плакаты кандидатов в мэры и в вице-мэры, которые, очевидно, не успели еще содрать, тем самым нарушив закон об отмене какой-либо агитации накануне свершения действа голосования. Выборы между тем должны были состояться завтра. Верещагин ни разу не ходил ни на какие выборы, но все же данный факт беззакония внутренне возмутил его, — впрочем, не столь и болезненно. Ибо — что такое писанный закон для России, где правит стихия?..
“Колдунов так Колдунов, какая разница? — текли мысли Верещагина. — Тем более мэр, кажется, человек неплохой, по крайней мере, художникам ничего дурного не сделал. Равно как и хорошего… Но ведь главное в отношениях политика с художниками — не вмешиваться, как сказал один французкий король на смертном одре. А вот что интересно: кандидат в вице-мэры, Урвачев, не родственник ли он нашей Ксюши?.. Ведь есть у нее какой-то деловой братец… Неужели он? Любопытно было бы…”
Тот первый порыв весеннего ветра, который так внезапно растревожил его душу, уже рассеялся в пространстве, растекся по форточкам и подъездам, растратил свою зовущую силу. На площади хозяйничал обыкновенный сырой февральский сквозняк, пронимавший его до костей. Верещагин сутулился и зябко передергивал плечами.
На углу под фонарем, широко расставив короткие ножки в мягких сапогах, лицом к востоку стоял маленький плотный таджик в расстегнутой на груди дубленке и, как издали показалось Верещагину, читал свои мусульманские молитвы. Таджик шевелил губами, голова его была низко опущена, руки благоговейно прижаты к груди. Он мельком зыркнул на подходившего незнакомца, переложил пачку денег в другую руку и, отвернувшись к западу, снова стал их старательно пересчитывать.
“Вот досада, — вспомнил Верещагин. — Я же сегодня денег обещал жене добыть… А где их теперь добыть?”
Цепким взглядом грибника он окинул близлежащее пространство — обрывки газеты, смятый пластмассовый стаканчик, пустая пачка из-под сигарет, пивные пробки… Вон на том углу когда-то давным-давно стояла чугунная урна, возле которой им был найден в юности сложенный в четверть красный советский червонец. Разумеется, его выронил какой-нибудь пьяный растяпа, вытаскивая носовой платок, но Верещагину это показалось в ту пору знаком небес, приветом едва ли не от самого Аполлона.
И теперь Верещагин, внимательно глядя под ноги, шел мимо вокзала по тому самому асфальту, по которому некогда шагал легко и окрыленно, будучи, как все про него говорили, “подающим громадные надежды” художником. Тогда он был полон самых радужных упований и, протискиваясь сквозь беспечную, ни о чем не догадывающуюся толпу, весело думал, глядя на себя как бы со стороны, из самого недалекого будущего: “Вот он идет, но ни один человек об этом еще и отдаленно не подозревает… Но дай людям знание о том, кто рядом с ними, он бы прошел сейчас через оцепенение и шок…” И в этот миг, остановившись на углу, увидел на солнечном асфальте полновесную десятку.
Двигаясь ныне по той же самой дороге, Верещагин вспоминал о тогдашних своих юношеских мыслях вполне равнодушно и без всякого сожаления.
Как ни мешкал он, каких только остановок и крюков ни делал (заглянул по пути даже в рыбный магазин и пересмотрел все витрины), все равно оставалась еще уйма холодного и бесприютного времени.
Верещагин приостановился. Обнаружилось, что время тоже, как и все на этом свете, чрезвычайно неоднородно, многообразно и далеко не равноценно. Вот если бы, скажем, разрешено было людям свободно и по взаимному согласию меняться личным временем как жилплощадью, то что тогда? А то, что один час жизни на солнечном пляже близ Фороса, отпущенный Богом, к примеру, некоему Петрову, этот самый Петров при желании и без долгих торгов вполне мог бы поменять у некоего заключенного Сидорова на целый год жизни в тюрьме…