− Мы все любим тебя, и ты это прекрасно знаешь, − говорит она, и я сознаю, что это, увы, правда. Правда и то, что дети даже не знают, кто я. Жена тоже.
− С трудом верится… − произношу механически.
− Ты в постоянном озлоблении, ты срываешься на нас по поводу и без повода, ты не готов порадовать меня даже таким пустяком, как букет цветов…
И это верно. Не легко быть добрым и радовать жену, если думаешь о смерти, убийствах, изменах и разводе.
− Вспомни, когда мы вместе, всей семьей ходили в церковь?
− Меня с души воротит от наших лощеных попов.
− Дело не в них. Им, как и нам, судья − Бог. А ты, по-моему, вообще забыл о нем. Как и твои дружки, научившиеся обходиться без него.
Точный удар. Мы правим государством, забывая, что основа любого нормального общества − религия, а этот главный компас выброшен нами за борт, и ныне мы плывем наобум. А без веры нет ни морали, ни будущего. Наука дала нам знания, как зародить жизнь, как продлить ее, как уничтожить; мы научились создавать искусственную пищу, вести войны, не используя армий, предотвращать кризисы с помощью монетарной политики, а теперь строим всеобщий мир. Мы забыли ту истину, что все цивилизации вырастали из религии. А получается, что Господь уже нам не нужен. Только когда понадобится, будем ли мы нужны ему?
− Ты сбросил со счетов не только церковь, но меня и детей, списал нас в архив, точно старые документы, которые тебя уже не касаются! − продолжается обвинительный монолог.
− От ваших разговоров, какие вы несчастные, я сам начинаю чувствовать себя несчастным! − срываюсь я в крик. − Я списал детей в архив?!. Я постоянно думаю о них! Поэтому Нина будет сегодня здесь! Я настоял на этом! А Марвин… − На меня накатывает властное жестокое желание сделать ей больно. − Ты находишься с ним постоянно, а я-то куда больше знаю о нем! Он смотрит порнофильмы у тебя под носом, как тебе это?
− У тебя обострение паранойи? − В ее голосе растерянность.
По-моему, я нащупал слабину в ее обороне. И теперь надо расширять брешь. С другой стороны, подобная новость доставит ей немалое страдание. И я начинаю жалеть ее. Но отступать поздно. Конечно, я отшучусь, преуменьшу значение случившегося, чтобы сгладить ее огорчение…
− Я нашел кассету у него под матрацем.
− Кассету? Да… − Она задумчиво поджимает губы. − Действительно я положила туда кассету, матрац постоянно перекашивается… А она точно подходила по размеру, как подставка…
− Это твоя кассета?!. − Меня берет оторопь.
− Эту кассету я взяла из тумбы телевизора в твоем кабинете. Там полно разного хлама. Не знаю, что там уж записано, какая гадость. Может, твои похождения? Для наслаждения воспоминаниями? − Тон ее презрительно-холоден.
Точно! Когда-то мне перепала по случаю эта кассета, но я и забыл о ней… Какой ляп! И как выкручиваться?
− Я понял, − говорю я. − Это все Кнопп. Он принес кое-какой компромат. А я даже и не посмотрел…
− Вот это подходящее занятие для вас, − откликается она. − И пусть этот отвратительный Кнопп не появляется в моем доме. Твоя немецкая овчарка… − Барбара терпеть не может расистов, а старина Карл пару раз ляпнул ей что-то нелестное о евреях со всей присущей ему прямотой.
− Ты зря о нем так, − говорю я. − Он самый верный мне человек. Помимо тебя, разумеется, − поправляюсь торопливо. − И, кстати, очень образованный. Он даже знает, как устроена луна.
− Я еще раз прошу: назначай с ним встречи в офисе, − откликается она. − Все, иди, мне надо переодеться.
Я выхожу из комнаты, и мне словно в насмешку докладывают, что прибыл Кнопп. Вот тебе раз!
Мы запираемся с ним в кабинете. Я открываю окно и с демонстративным неудовольствием ставлю перед ним пепельницу. С праздными целями он бы сюда не заявился. Значит, случилось нечто значительное.
Он незамедлительно закуривает, изрекая через покашливание:
− Совершенно съехали с ума с этими сигаретами. Скоро дымить можно будет лишь в собственном сортире.
− Но это же действительно гадость, − говорю я. − Ознакомься с перечислением разного рода заболеваний…
− Все правильно, но полвека назад к этому относились, как сегодня к кока-коле. Кстати, не удивлюсь, если и ее запретят. Так вот. Попробуй покурить полвека и бросить в один день по распоряжению свыше. Но ладно бы табак… Выпивка теперь тоже не в чести. За бутылку пива в машине можно угодить в тюрьму. Дойдет до того, что скоро без брачного свидетельства нельзя будет переспать ни с одной бабой. И где же наша хваленая демократия?
− Демократия, дешевые курево и алкоголь нужны в других странах, − говорю я. − Вот там за наличие демократии, то есть народовластия, мы ратуем постоянно. Демократия − инструмент разрушения государственности. И этим инструментом можно распотрошить любого врага.
В этом Кнопп со мной безраздельно согласен, что и выказывает своей скупой непримиримой мимикой. Хотя, поразмыслив, подпускает критики:
− Сигарет тринадцатилетним соплякам у нас не продадут, надо беречь детскую мораль и здоровье, а вот презервативы − запросто. − Из кармана пиджака он достает прозрачную пластиковую коробочку. В ней − диск.
− Посмотрим порнушку? − говорю я безразличным тоном.
Лоб Кноппа идет удивленными морщинами.
− Ты что, всевидящий?
Я сам поражен: неужели угадал? − но держусь с загадочной невозмутимостью.
Проверив, закрыта ли дверь кабинета, включаю проигрыватель.
Действие, происходящее на экране, бросает меня в пот. Фигурантов двое: Большой Босс и сын Пратта. Оба в пиджаках, но со спущенными брюками. События развиваются в комнате, примыкающей к кабинету вожака нашей шайки. Роль его, на мой взгляд, незавидна. Согнувшись, он стоит в мало изысканной позе с напряженным лицом, облокотившись на спинку дивана, а над ним, плотно сомкнув губы и, раздувая победно нос, вовсю трудится потеющий в неправедных утехах статный плечистый нечестивец.
Отрыжки доносящихся рыков и хрипов заставляют меня поморщиться, как от вида тухлятины. Погибшие души, добыча дьявола. Сумевшие все свои добродетели обратить в пороки. Отвратительная сцена. Но я вдумчиво досматриваю ее до конца.
− Вот и все, − говорит Кнопп. − Наша затея удалась. Самым неожиданным образом. Я сделал пару дубликатов, вдруг пригодятся?
− Надеюсь, − говорю я, еще не в состоянии осознать всю силу пришедших мне в руки козырей. Пока я отстраненно понимаю лишь одно: пусти я эту запись даже внутри Совета, Большой Босс станет Большим Посмешищем, и будут по-новому сданы все карты.