Однако, многократно увеличивая собственность, американцы, как заметил Абу, обесценивали саму свою жизнь. Продлевая ее годы, они не умели наполнить их самой жизнью. Их автострады становились шире, а точка зрения − уже. Все больше покупая, они все меньше наслаждались приобретенным. Слетать на луну для многих было проще, нежели перейти улицу и познакомиться с соседом. Покоряя внешний мир, они не удосуживались осознать свой собственный. Эти люди умели спешить, но не умели ждать. В изысканных домах жили в неприязни друг к другу скрытные семьи. Высокие прибыли соседствовали с мелочностью отношений. Рослые мужчины обладали интеллектом пигмеев. Красивые женщины умели любить только себя. Улыбки были на всех лицах, но смех звучал крайне редко. Телевизору посвящалось больше времени, нежели молитве. А прошлые ценности американской культуры уже давно затмили уродства новейшего агрессивного творчества разнузданных дилетантов.
В городке, где обретался Абу, выходцев из Ирака не было, однако ему встречалось немало мусульман: от владельца бакалейной лавки рядом с домом, выходца из Пакистана, до налогового инспектора, сирийца, сверявшего его декларации о доходах. Они жили в Америке давно, дух страны уже полностью овладел ими, и возвращаться в свои государства даже в качестве гостей они не желали, тем паче, их дети, родившиеся и выросшие в Америке, не имели с землей своих предков ничего общего и совершенно не интересовались корнями происхождения. Многие даже не ведали о Коране, не говоря уже о соблюдении поста и совершении намаза.
Абу тоже хотел детей, но подвела Мариам: врачи обнаружили у нее патологию, которую могла устранить дорогостоящая операция, увы, также не дающая сколь-нибудь определенных гарантий.
После дней, проведенных в госпитале, Мариам, и без того немногословная, окончательно замкнулась в себе. Абу пытался ее утешить, обещав сделать все возможное, чтобы она родила ребенка, но разрушить ту безысходность, что царила в ее душе, не сумел, несмотря на все свои усилия. С другой стороны, он понимал, что горе бесплодия лишь усугубило беспросветность ее тяжких мыслей о тех, кто остался на родине, и теперь расплачивался за их бегство изощренным преследованием властей. Да и само событие измены и перехода в стан врага уже слабо оправдывались прежними умозаключениями.
Он попросил куратора из ЦРУ выяснить о судьбах как своих родственников, так и близких жены, но с ответом тот медлил, ссылаясь на трудности в извлечении достоверной информации. Единственное, о чем поведал с сочувствием к Абу, так это о гибели дяди в пыточных застенках.
Поневоле Абу приходилось лгать жене, ссылаясь на источники в ЦРУ и говоря, что все ее родственники живы, хотя подверглись допросам и унижениям. Он обещал ей скорые вести от них, но, как бы горячо и убедительно ни звучали его слова, понимал, что верит она в них мало, и что вина за судьбы оставленных ей родных постоянно точит ее душу.
Однажды вечером, когда он ужинал на кухне, а Мариам стояла у плиты, опустошенное взаимное молчание нарушила горькая реплика жены:
− Нас наказывает Аллах…
И все. Больше она не сказала ничего. А он ничего не ответил, потому что знал, что это правда. И возразить этой правде − значило глупо, трусливо и, главное, безуспешно извратить ее.
Отныне их соединяла общая беда предательства, и она же отчуждала их друг от друга. Мысли были черны, а радости недоступны.
Он отвлекался лишь на работе, методично собирая и разбирая агрегаты, налаживая их, и всячески оттягивая время возвращения домой, где его ждет молчаливая жена и их общее − горькое и неотвязное осознание совершенного греха отступничества и заклания в жертву невинной родной крови. И что стоят их сытые жизни перед судом собственной совести? Ведь если раньше они оправдывались бегством из безжалостных когтей тирана, то сейчас винились очевидным малодушием и считали себя изгоями.
Солнечное пространство благолепной и плодородной Флориды сгущалось и сужалось в его сознании в угрюмую серую тесноту тюремной постылой камеры, безрадостной и окончательной, как могильная плита.
И когда отчаянию Абу, казалось, уже не было предела, когда он нешуточно задумался о самоубийстве, ему позвонили из Лэнгли, предложив срочно вылететь в Вашингтон.
Он даже не удосужился спросить о компенсации за пропущенные рабочие дни; звонок вселил в него надежду на какие-то смутные, но благотворные перемены, и он тотчас отправился в аэропорт, где, получив в кассе зарезервированный казенный билет, первым встал в очередь на посадку в самолет.
Провожавший его Эдвин, неторопливо почесывая свою белоснежную короткую бородку, обрамляющую широкое довольное лицо, посоветовал поскорее возвращаться: мол, что может быть краше нашего спокойного райского городка в тропической зелени и фруктовых деревьях? Его жизнь состояла из неторопливой возни в моторах, приносящей стабильный доход, рыбалок на озере, прогулок на океанской яхте, субботних выпивок в дискоклубе и поездок на бесчисленные распродажи.
Кивая согласно словам американца, Абу был устремлен в прошлое…
О, эти душные, пряные вечера в предместьях Багдада, пласты сладкого дыма из золоченых кальянов, кривой клинок над покорным горлом козленка в золотистых шерстяных кудряшках; багряная кожа гранатов в серебряных блюдах; светлые просторные одежды, чистая смуглая кожа и темно-карие живые глаза соплеменников; трепетный огонь очага и запах пустыни − зовущий и властный; жар мангала и плачущая листва олив; замшевый фиолет неба и тонкий дрожащий полумесяц; неровные темные камни древних четок в сухих и чутких пальцах, гибкие женские силуэты в лукавом танце; гортанность степенных возгласов; мудрый разговор правоверных, исполненный достоинства и традиций; и − колыбель вековой семьи − надежной и любящей, исполненной торжеством сообщества крови, земли и веры…
− На следующей неделе хочу покрыть натуральной черепицей крышу, − говорил Эдвин. − Мой дом будет самым красивым в городе. Вернешься, − убедишься. Нам вообще повезло, что мы поселились здесь. Покой, природа, если бы еще не летний зной… Кстати, в гараже у меня валяется исправный кондиционер, могу тебе подарить, поставишь у себя в ванной…
Американец и в самом деле полагал, что лучшего места для проживания не сыскать на всей планете, и единственное чувство, должное испытываться его обитателями − отдохновенная, всецелая благость…
При этом, что с удивлением уяснил Абу, он был предельно искренен и просто лучился умиротворением и убежденностью своего бесповоротно состоявшегося эго.
Бог даровал этому человеку непомерное счастье в его пребывании в земной юдоли. И Абу оставалось лишь отстраненно позавидовать этому безмятежному существу.
На работу Жуков ехал в состоянии оцепенелой подавленности. Случилось то, что, в принципе, он ожидал в своих наихудших опасениях, но во что категорически не хотелось верить. Вчера, вернувшись домой с рыбалки, где провел выходные, он обнаружил на столе в гостиной записку, накарябанную Лорой. Смысл записки сводился к тому, что у Лоры случились неприятности с бизнесом, и она вынуждена срочно уехать в Чикаго, дабы разобраться там со своими недобросовестными компаньонами.