Колесный вор завыл на тон выше.
— Конец нам всем, бля буду! — сказал убийца, роясь рукой за шиворотом и доставая оттуда мятый початок кукурузы. — Отнырялись!
— У человека карточный долг, — объяснил мне Отец Святой. — Это шаг отчаяния, начальник…
Я понял: дурень проигрался в карты «блатным», компенсировать долг было нечем и для его списания требовалось либо покушение на самоубийство, либо на побег. Покушение правдоподобное. И с этой задачей прогоревщий картежник, без сомнения, справился.
Из ближайшего дома к нам выбежало перепуганное и одновременно возмущенное семейство местных жителей: одна из выпущенных из «калашникова» пуль угодила, пробив оконное стекло, в пятилитровую банку с вишневым вареньем, стоявшую посередине стола, за которым семейство предавалось мирному чаепитию. Понять праведное негодование гражданского населения было нетрудно.
Внезапно около нас остановился проезжавший мимо ротный «газик», из него выскочил, вытаскивая из кобуры пистолет, Басеев с оскаленной пастью бешеного волка — и закрутилось!
Раненного в ногу картежника отвезли в поселковую больницу, приставив к нему часового, зеков отправили на пристрастное дознание к «куму», а мной и Кондрашовым занялся лично Басеев, резонно обвинив нас в вопиющем нарушении правил несения караульной службы, грозя скорым судом и дисциплинарным батальоном.
Грубостей в высказываниях лейтенант не допускал, даже задушевно улыбнулся мне, посулив, что, когда я лишусь лычек, он не отвернется от падшего сержанта и по моем возвращении из дисбата будет горячо ходатайствовать о зачислении старого, мол, знакомого, в состав его взвода рядовым стрелком. Врал, конечно, зараза, но на нервы действовало…
«Кум» тем временем усердно колол зеков в своем кабинете, выясняя их информированность о намерениях незадачливого побегунчика, и в итоге моя бригада отправилась на трехдневную профилактику в штрафной изолятор, осев в его затхлых казематах на вонючей водице и черствых горбушках грубого хлеба.
Также был учинен допрос с пристрастием морально подавленного пулевым ранением беглеца, который, по словам часового, истекая соплями, заложил всех нас с потрохами, поведав оперу и о купании в канале, и о ловле ракообразных, и о запеченных домашних пернатых, хотя, что подвигло его на такую исповедь, не пойму. За попытку побега светил ему по выздоровлении тот же штрафной изолятор и не более того. Но, искушенный в оказании морального давления, «кум» сумел, видимо, использовать благоприятный психологический момент, и вскоре Басеев, визжа от восторга, сулил мне разжалование и дисбат, вооруженный куда большими для того основаниями, нежели поначалу.
Стрелок Кондрашов, потрясенный предательской позицией колесного вора, чье ранение, кстати, отличала чрезвычайная легкость, ибо пуля прошла через мягкие ткани, не задев крупных артерий, с возмущенным укором бубнил:
— Вот после этого и делай людям добро… Не понимают!
Он был искренне убежден в снайперской целенаправленности своего выстрела, хотя израсходовал половину боезапаса рожка. Те же слова Кондрашов адресовал и поселковым жителям, которых чуть не угробил, накатавшим жалобу прокурору с требованием материального возмещения за дырявое оконное стекло, варенье и скатерть.
Пока лейтенант Басеев наслаждался в тиши канцелярии литературно— бюрократическим творчеством по созиданию рапорта о моих легкомысленных похождениях, я, укрыв под гимнастеркой три батона сырокопченой колбасы, тайком наведался в жилую зону, а точнее — в штрафной изолятор, где томились мои без вины виноватые гаврики.
На «вахте» услышал новость: только что осужденный Звягин с тяжелой черепно-мозговой травмой отправлен в тюремную больничку. Лицо, нанесшее лагерному медику телесное повреждение, не обнаружено.
Что ж, жулик Леня знал свое дело крепко…
Пройдя за ограду из колючей проволоки, которой был обнесен изолятор, я спустился в мрачное подземелье, и взору моему предстала жутковатая картина: после прошедшего ночью ливня камеры с земляным полом, в которых не было предусмотрено никакого освещения за исключением окошек-норок размером с игральную карту, залили подпочвенные воды, и зеки подпирали сырые стены, стоя по колено в вонючей жиже.
Мои подопечные сидели в одной камере, вернее — стояли…
Для общения с ними я располагал буквально считанными секундами, ибо предлогом для визита служили поиски якобы пропавшей куда-то кувалды, которую, как я объяснил контролеру-прапорщику по прозвищу Дурмашина, зеки могли заховать в известное только им место.
Я просунул своим подопечным через решетку смотрового оконца колбасу. Сказал:
— Ну и обстановочка тут… Ну вы и попали!
— Все по плану, начальник! — успокоил меня из темноты камеры хриплый голос убийцы.
— На выход, сержант! — донесся категоричный приказ Дурмашины. — Свидание закончено!
Вернувшись в роту, я был незамедлительно вызван к Басееву.
— Где вы шатаетесь, сержант?
— Был на зоне…
— Кто вас туда отпускал?
— Я же имею право…
— Что?! Право?! Больше без моего приказа из казармы ни на шаг, ясно?!
— Так точно. Разрешите вопрос?
— Разрешаю.
— Я поставил опоры лишь на двух сторонах периметра. Просто опоры. Голые. Нужна проволока, нужны люди…
— Молчать! — Поправив портупею, Басеев нервно прошелся по кабинету, раздувая в немом негодовании тонкие ноздри своего ястребиного носа. Наконец произнес: — Работы приостанавливаю! Их, думаю, продолжит другой инструктор… А вы готовьте себя к службе на вышке, сержант! А теперь слушайте приказ: сегодня заступаете в ночь дежурным по роте. И завтра. И послезавтра. И послепослезавтра.
— Исключительно в ночь?
— Я не давал вам приказа открывать рот… Да, в ночь! Окончен бал!
— Разрешите идти?
— Пшел…
Я поднялся на второй этаж казармы, завалившись поспать перед ночным бдением, и проснулся перед прибытием караулов с рабочих объектов; принял оружие, патроны и, заперев ружпарк, погнал дневальных проводить уборку.
После ужина под сочувственные возгласы сослуживцев: мол, достал тебя зверь! — я провел вечернюю поверку и уселся в командное кресло в канцелярии с зачитанным до дыр детективным романом из ротной библиотеки.
От чтения меня оторвали «деды», заглянувшие на огонек.
— Толик, мы до утра в поселке…
— Ребята, — сказал я. — Зверь ждет моего промаха. И ему одинаково хорошо, заложу ли я вас или нет… Заложу — вот вам и стукачок, делайте выводы, а не заложу — значит, во время несения боевого дежурства допустил групповую самоволку…
«Деды» тяжко призадумались, но тут в дверь постучался дневальный.
— Там женщина, товарищ сержант…
В окружении «дедов» я поспешил к входу в казарму, где узрел подвыпившую девицу с перезрелыми формами, ярко намалеванными губами и копной обесцвеченных перекисью волос. Девица, обутая в растрескавшиеся пластмассовые туфельки, переминалась с ноги на ногу и курила сигарету «Кент», небрежно стряхивая пепел на только что вымытый дневальным пол.