Трудно сказать, то ли Туньон «хорошенько подумал» сам, то ли были другие меры воздействия, но уже на следующем допросе он признался в том, что собирал для аргентинцев информацию шпионского характера и делал это не только он, но также Педро Сепеда, Хулиан Фустер и Франциско Рамос.
Шпионские сведения, поставляемые Туньоном, настолько «секретны» и настолько «стратегически опасны» для страны, что следователь, вместо того, чтобы рассмеяться и вытолкать Туньона из камеры, всю эту абракадабру тщательно заносит в протоколы.
— Да, я доносил об условиях работы на авиазаводах Тбилиси и Москвы, — понурив голову, признавался Туньон. — Я информировал о плохих бытовых условиях, об очередях, о недовольстве рабочих карточной системой, а после ее отмены — о дороговизне. Я рассказывал о раздражении людей по поводу принудительных подписок на всякого рода государственные займы, о бездеятельности профсоюзов, о том, как делают мультфильмы. Все это нужно было Конде для того, чтобы по возвращении в Аргентину написать клеветническую книгу о Советском Союзе.
— А положением в среде испанских эмигрантов он интересовался?
— Конечно. Я самым подробным образом информировал его о расколе в среде испанских эмигрантов, о недовольстве руководством компартии, о желании многих из них уехать на родину, об арестах органами МГБ некоторых испанцев, ставших на путь непримиримой борьбы с Долорес Ибаррури. Наша Пасионария, кстати, очень жестокий человек: меня, например, она велела исключить из партии за то, что я однажды выразил желание легально, через ОВИР, выехать в Мексику. И вообще, она… — возбужденно вскочил Туньон.
— Не надо, — мягко перебил следователь. — Пасионария — это особый разговор, и он не для этих стен, — обвел он глазами предназначенный для допросов бокс Лефортовской тюрьмы.
А вскоре Туньону было предъявлено обвинительное заключение, в котором ему вменялся целый букет преступлений, предусмотренных печально известной 58-й статьей УК РСФСР.
Рукопожатие с Франко
Туньон не врал, когда говорил, что не знает, почему Сепеда не оказался в самолете. Не знал он, правда, и того, что бедный Педро парится в соседней камере и из него ночи напролет выбивают «правдивые» показания.
Педро попал в Москву пятнадцатилетним мальчиком в 1937-м, жил в детском доме, а потом советские друзья помогли ему приобрести дефицитнейшую специальность смазчика текстильных станков. Помытарив паренька два года в тавоте и солидоле, ему позволили стать электромонтером. Но надо же так случиться, что природа наградила юного испанца не только красотой, но и хорошим голосом, настолько хорошим, что его пригласили в хор театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Параллельно он учился в музыкальной школе при Московской консерватории.
А в июне 1946-го Советский Союз установил с Аргентиной дипломатические отношения. Из-за океана приехали дипломаты, ни слова не понимавшие по-русски. Об этом прослышали испанские эмигранты, не забывшие родного языка и прекрасно говорившие по-русски — о лучшем заработке нельзя было и мечтать. Испанцы наперебой стали предлагать свои услуги в качестве переводчиков. Находясь в постоянном безденежье, пришел в посольство и вчерашний смазчик, а ныне молодой певец. Это было его первым шагом на пути в ГУЛАГ.
Знаете, в чем его обвиняли? В том, что водит аргентинцев в московские магазины и столовые, «стремясь показать им лишь отрицательные стороны нашей жизни», фотографирует очереди, захламленные дворы и даже нищих. Все это называлось антисоветской деятельностью. Пришлось признать и факт попытки побега за границу. Правда, у Педро было очень серьезное отягчающее обстоятельство: в отличие от других испанцев, он принял советское гражданство, поэтому автоматически становился изменником родины, а это обвинение чревато самым суровым приговором — если бы на дворе был не 1948-й, а 1937-й, не избежать бы бедному Педро расстрела.
И все же Педро получил по максимуму тех лет — ему влепили 25 лет исправительно-трудового лагеря. Я долго не мог понять, за что. Не за столовые же, не за фотографии нищих и тем более не за несостоявшуюся попытку побега, когда он четыре часа просидел в чемодане и на лютом морозе сильно простудился. Но когда в одной из папок мне попались четыре с половиной странички испанского текста и мы их перевели, все стало ясно: с позиции руководства компартии как Испании, так и Советского Союза, за такое сочинение и двадцати пяти лет мало.
«Испанцы, находящиеся в СССР, образуют три группы. Первая — моряки, летчики и педагоги. Вторая — дети в возрасте от 5 до 14 лет, их около пяти тысяч. Третья — бывшие бойцы, члены и руководители компартии, их более двух тысяч человек. Несмотря на то, что эти люди принадлежали к разным сословиям, общим для всех было моральное падение и разочарование в советской действительности.
После окончания войны с Франко большинство членов первой группы выразили желание уехать из СССР. Им отказали. Начались провокации, о них говорили как о морально разложившихся типах. А незадолго до начала войны с Гитлером все летчики исчезли — они оказались в концлагере в районе Караганды То же самое случилось с находящимися в Одессе моряками: они буянили, скандалили, требуя возвращения на родину, но все оказались в концлагере. Испанские пароходы, само собой, стали собственностью Советов.
«Хорошая» часть эмигрантов, состоящая из коммунистов, вскоре начала испытывать на себе последствия столкновения с советской действительностью. Руководители партии, старые агенты Москвы сразу же начали шпионскую работу среди эмигрантов, выявляя недовольных и разочарованных — на них-то и обрушились большевистские репрессии. Одной из первых жертв стал доктор Боте, который протестовал против произвола, царящего в детских домах.
«Плохие» испанцы, которых не загнали в концлагеря, продолжали работать на фабриках и заводах, в то время как «хорошие» получали высокооплачиваемые должности в издательствах, информационных агентствах и радиокомитете. «Плохие», сильно разочаровавшись в социалистической жизни, надеялись только на одно: кто-нибудь сбросит Франко и они вернутся домой. Понимая, что падение Франко связано с разгромом Гитлера, многие испанцы отважно боролись на фронтах, сражались в партизанских отрядах Белоруссии, Крыма и Кавказа. Немало испанцев, воюя под руководством бездарных советских командиров, попали в немецкий плен. Разразился скандал, и Долорес Ибаррури отдала приказ, чтобы испанцев не пускали на фронт. В течение долгого времени их держали в Москве и использовали на колке дров.
Тем временем их жены и дети, сосредоточенные в Средней Азии, умирали с голоду. Только в Коканде погибло 52 ребенка. Голод был страшный, кошки и собаки считались изысканной пищей. Чтобы прокормить детей, многие испанки занимались проституцией. А штаб партии во главе с Ибаррури благополучно жил в Уфе. В детских домах для испанских ребятишек свирепствовал туберкулез. Одни умирали, а другие, чтобы не умереть с голоду, организовывали преступные банды, которые занимались воровством и налетами. Когда бывший министр Эрнандес, который выехал в Мексику по поручению партии, рассказал о положении испанских детей и обвинил в этом Долорес Ибаррури, его тут же объявили предателем и исключили из партии.