— А чего ж тебя не наградили? Врешь, наверное?
— Мне до медали шесть штук фрицев не хватило, — рассудительно отвечал Гриша. — Медаль за тридцать пять фашистов дают.
— Ну и соврал бы!
— За вранье под суд можно попасть, — не менее серьезно замечал Холмогорцев.
— Хе! Брешешь, Григорий. Сколько ж тогда на орден фрицев наколотить надо?
— Семьдесят семь.
— А на Героя? — веселились новички.
— Триста штук ровно. А вообще, награждают кого в первую очередь, знаете?
— Танкистов, истребителей танков… — начинала перечислять молодежь.
— Правильно. Затем писарей в штабе, ППЖ, телефонисток, которые команды четко понимают. Ей командуют «Ложись!», а она тут как тут — на спину. Пожалуйста, медаль «За половые заслуги».
— Язык у тебя без костей, Гришка, — бурчали кто постарше.
Но с Холмогорцевым соглашались. Медали, а особенно ордена, солдатам давали редко. У нас в палатке лежало больше двадцати человек. И артиллеристы, и минометчики, про пехоту уже не говорю. А орден Красной Звезды имел лишь один разведчик. По-моему, у двоих имелись медали. Вот и все. Зато я своими глазами видел парня с пятью ленточками за ранения. Я его сразу зауважал, угощал махоркой. Звали его Леня, а фамилию забыл. Воевал он два с лишним года. Говорил так:
— Если бы не великое везение, лежал бы я давно в земле. Госпиталя от смерти спасали.
Пробивали Леонида из пулемета, осколками мин и снарядов. Лечился, снова шел на передовую, и снова попадал в санбаты и госпитали. К медалям представляли раза три, но так как после госпиталя его направляли в другие части, наградные листы терялись или где-то блуждали. Про награды я упомянул потому, что разговор зашел. А так обсуждали другие темы. На войне взрослеют быстро. Я на фронт, прямо скажем, пентюхом уходил. Хотя два с половиной года с техникой работал.
Читал мало, дальше райцентра нигде не был, слушал, что по радио долбили да в газетах пишут. Нет, свое время я не ругаю. Много хорошего было. Но здесь, на войне, я за считаные месяцы повзрослел. Слушал вполголоса разговоры про аккуратные литовские хутора, коровники, чище многих русских дворов. Про нашу нищету говорили, про палочки-трудодни вместо зарплаты. Электричество в редких деревнях тогда было. Из нас, бойцов, на фронте две трети — бывшие колхозники. Шли непонятные разговоры, что после войны жизнь другая будет. Какая именно, никто объяснить не мог. Просто лучше. Я честно скажу, что работали до войны в колхозе абы как. Через пень-колоду. Подневольный труд никогда продуктивным не бывает. Ну, а сейчас, когда колхозов нет, лучше, что ли, в селе стало? Смотрю и сравниваю. Было плохо, а стало еще хуже. Но так или иначе, послевоенную жизнь многие представляли по-другому. Фашиста доламываем, такую силу гнем, неужели опять в грязь и навоз по колено вернемся? Ну, ладно, это всё рассуждения.
Видел в санбате двух самострелов. Они вместе с нами лежали. Один, боец лет тридцати, второй раз руку себе простреливал. Как ни хитрили эти ребята, врачи по каким-то признакам их быстро вычисляли. И скажу еще. Самострелов больше было. Но некоторые врачи скрывали сомнительные случаи. Может, жалели нас, дураков, кому — восемнадцать, кому — двадцать лет.
Тот, который два раза стрелялся, был настроен почти весело. Уже покаялся перед следователем и рассчитывал на штрафную роту. Второй мужичок, тоже лет двадцать пять — двадцать шесть, очень трибунала боялся. Видать по всему, хитрый по жизни. До сорок четвертого умудрился в тылу пробыть, двух детей имел. А руку себе прострелил так. Подобрал трофейный пистолет, набил котелок тряпками и шарахнул во время бомбежки в правую руку. Хотел навылет мякоть пробить, а пуля в кости застряла. Врачи достали пулю. Сразу вопрос? Что, немцы сверху из пистолетов или автоматов стреляют? Пуля-то системы «парабеллум» — 9 миллиметров.
Отношение к самострелам было злое и презрительное. Значит, мы воюем, гибнем, а вы в кусты? В санбате под дурака косить! Иногда нормально разговаривали, а когда подопьют ребята, начинают материться.
— Ах, вы такие-сякие! Дохитрились, теперь от своих пулю получите.
— Могилы-то сами себе копать будете, — говорил кто-нибудь из наиболее обозленных
Проскальзывало и сочувствие. Харчи самострелы получали, как и остальные. Ко мне ребята из роты пару раз заезжали. У водителей, не то что у пехоты, была возможность «подзаработать» при перевозке. Интенданты к нам неплохо относились, чтобы груз не «растрясли». Помню, спирта, хлеба, селедки мне привезли. Поделил человек на пять, с кем поближе общался. Налил граммов пятьдесят самострелу с немецкой пулей. Выпил, поблагодарил меня. Уже после я узнал, что того, который второй раз попался, — расстреляли, а другого в штрафную роту отправили.
Когда к себе вернулся, ребята мне статью в газете показывают. Смысл такой. При бомбежке водитель Красюков Петр Константинович оказался на разбитом мосту. Не бросил машину с военным грузом, а когда появился вражеский самолет, обстрелял его из винтовки. Брехни там много было. Но главное в том, что, описывая «нелегкий и опасный труд шоферов», упомянули целую кучу фамилий: капитана Сулейкина, лейтенанта Кущенко, рядового Бессонова, Крикунова, еще кого-то, а Николая Егоровича Мороза, нашего ветерана, забыли. Корреспондент намекал про награды, еще раз обозвал меня «смелым бойцом», а старшина Мороз разозлился. Я оправдывался, что в глаза корреспондента не видел, но Мороз обозвал меня хвастливым сопляком и два дня со мной не разговаривал. Потом отношения наладились. Понял старшина — я ни при чем. Долго обещанную награду ждал, но так и не дождался. Позже медаль «За боевые заслуги» получил, но уже за другие дела.
Снова начались рейсы. Вспоминаю разные эпизоды. Однажды нас обстреляли из винтовок и автоматов. Мы уже возвращались. Ехали по лесной дороге к городу Кедайняй. Вдруг треск очередей, выстрелы, крики. Наши ребята, опытные, мгновенно выскочили, и давай в ответ из карабинов и автоматов садить. Я тридцать пять патронов выпустил: пять штук в обойме и тридцать в подсумке. Затем по команде старшины Мороза стали бросать гранаты и побежали, стреляя на ходу. Мороз ругался на чем свет стоит:
— Щас я вас, блядей…
Добежали, нашли стреляные гильзы, пятна крови — значит, кого-то зацепили. Постреляли еще в сторону зарослей. Вернулись на дорогу, а лейтенант Гена Кущенко сидит в кабине и улыбается. Водитель на корточки присел, лицо руками обхватил, стонет, кровью плюется. Пуля обе щеки пробила.
К лейтенанту подошли, он не улыбается, а скалится. Мертвый сидит. В висок попало, фуражка сдвинулась, раны не видно, только тонкая нитка крови к шее тянется. Хороший парень был. Спокойный, незаметный. Никогда голос не повышал. Училище окончил, но в машинах лишь на фронте стал разбираться. Лет в восемнадцать женился, уже во время войны, письма от жены ждал. Она ему часто писала. Планы строили, как жить после войны будут, а тут эта пуля.
Видимо, стреляли в нас юнцы из «Онакайтсе». Больше ни в кого не попали, только машины слегка издырявили. Немцы, те бы нас из засады крепко пощипали, они оружием хорошо владели. Завернули лейтенанта в плащ-палатку и погрузили в кузов, где еще двое умерших в пути раненых лежали. Решили похоронить по-людски, в гробу, памятник поставить. Похоронили на окраине Каунаса. Давно уже нет той могилы. Если и сохранилась до девяностых годов, то литовцы с землей сровняли. Мы же для них оккупанты были, так они сейчас говорят.