Затем музыканты сдали свои инструменты оставшимся в расположении роты писарям и погрузились на машины.
Уже через полчаса грузовики врюхались в грязь. Их пришлось выталкивать, и это повторялось за ночь не меньше десяти раз. Когда рассвело, Борис увидел, все облеплены, словно панцирем, мокрой глиной. Одна машина поплавила подшипники, вторая перевернулась на мокром спуске. В остальные людей набилось, как селедки, ехали даже на подножках.
Похолодало, небо очистилось от облаков, взошло тусклое негреющее солнце. Ходырев потрогал пальцами затвор винтовки, он не двигался, забитый глиной. В сапогах хлюпала жижа, мокрая шинель облепила тело. Он стал считать людей, но вести учет было невозможно, в кузов набились люди из других взводов.
Сержант не видел, как перед рассветом сбежал Персюков. Он действовал хладнокровно и обдуманно. Перед этим Персюк в очередной раз предложил Надыму присоединиться к нему. Тот ответил отказом.
– Пропадешь ни за грош, – посочувствовал ему Персюк. – Из Сталинграда не возвращаются.
– Как карта ляжет, – коротко ответил Надым.
Кутузов тянул время и не хотел принимать никакого решения.
– Как хочешь, Мишка, – сказал на прощанье Персюк. – Когда рассветет, поздно будет.
Приятель никак не отреагировал, и Тимофей Персюков стал действовать в одиночку. Он неплохо подготовился. Украл в оружейке трофейный пистолет, в кармане шинели лежали деньги, а в вещмешке консервы и запасное белье. Когда колонна исчезла в утренней полутьме, Персюков дважды выстрелил в себя через котелок, набитый тряпьем, которое, как фильтр, задерживало пороховые газы.
Опытный уголовник рассчитал правильно. Двойное ранение вызывает меньше подозрений. Первую пулю он послал в бок, прошив кожу, второй раз стрелял в руку. Однако боль в боку оказалась такой сильной, что следующий выстрел получился неточным. Пуля перебила одну из костей предплечья, Тимофею сделалось плохо. Он присел и долго приходил в себя. Затем стащил шинель, гимнастерку и замотал раны бинтом.
Как и ожидал, на рассвете появились первые машины в обратную сторону. Его подобрали без лишних вопросов. В тыл везли раненых, состояние их было ужасным. Некоторые получили ранение три-четыре дня назад, повязки все это время не менялись, начиналось воспаление. Машину подбрасывало на ухабах, но если Тимофей, будучи здоровым, тряску раньше не замечал, то теперь каждый толчок вгрызался в тело щипцами.
Полуторка в очередной раз застряла. Те, кто покрепче, вылезли из кузова и толкали. Персюков тоже пытался помочь, но неосторожно надавил на раненую руку и едва не потерял сознание. Ни медсестры, ни санитара в машине не оказалось, ему помогли другие раненые и шофер. Примотали к перебитой руке дощечку-лубок, напоили водой, которой Тимофей не запасся. Он не рассчитывал, что в холодную дождливую ночь потребуется вода. А между тем пить хотелось нестерпимо, сохли губы, горели щеки.
– Э, браток, у тебя воспаление, – сказали ему.
– Так быстро? – удивился Персюков.
– Ну, как же быстро. Тебя когда ранили? Сутки, двое назад?
– Сегодня утром.
– Путаешь ты, не могли тебя утром ранить.
Тимофей замолчал. Машина остановилась посреди степи, людей стали выгружать. На заброшенной овцеводческой ферме находился перевалочный пункт.
– Почему дальше не везут? – спросил Персюков.
– Не успевают оборачиваться, сам же видел, что в санбатах творится.
Тимофей согласно кивнул. Конечно, он видел и все понимает. Основную часть прибывших положили на солому в огромный хлев, а наиболее тяжелых внесли в натопленный дом. Персюков оказался в тепле, хотя не считал себя тяжело раненным. Санитарка спросила:
– Где ваша карточка переднего края, товарищ?
Тимофей знал, что карточки выдают в местах боев, и ответил вполне убедительно:
– В кармане.
– В каком именно?
– Не тереби ты его, – сказал сосед с перевязанной головой. – Сама поищи.
Персюков хотел возразить. В кармане лежали деньги, вдруг возникнут вопросы. Санитарка извлекла «вальтер», который Тимофей в горячке не выбросил. Находке не удивилась, осторожно положила рядом, извлекла стопку червонцев и лишь затем удостоверение личности бойца переменного состава штрафной роты. Пистолет оказался самым убедительным аргументом.
– Оне, штрафники, ребята отчаянные, в рукопашку идут, – снова подал голос сосед. – Пистолет у фрица добыл.
Насчет денег вопросов не возникало. Финчасть аккуратно выплачивала денежное довольствие с риском для жизни, таково было правило для передовых частей в Сталинграде. Все же санитарка сходила к врачу, который не спал вторые сутки и пил крепкий чай, готовясь к новым операциям.
– Какие там карточки, – отмахнулся капитан-хирург. – Привезли, и слава богу. На самострела не похож?
– Нет. Рука перебита, а второе ранение в бок. Может, посмотрите, у него воспаление началось.
– Дашка, ты загляни в соседнюю комнату. Там в живот раненые лежат, вот кому срочно помогать надо.
Санитарка Даша сменила Персюкову бинты, подивилась татуировкам. Сосед, осмотревший пистолет, обнаружил в стволе патрон, осторожно разглядел оружие.
– Наверное, у фрица в бою отобрал. Может, и раны из него получил.
Сосед не догадывался, как близок к истине. Тимофей впадал в беспамятство, снова приходил в себя. Санитарка больше к нему не подходила, на пересыльном пункте скопилось слишком много раненых. Вскоре Тимофея затошнило от запаха нечистого белья и гниющих ран. Парное тепло гудящей печки раздражало, мешали стоны. Он стал ругаться, при этом отчаянно матерился. Хирург поднял голову от операционного стола и приказал:
– Угомоните его. Мешает резать.
Обезболивающих уколов не хватало. Персюкова старались успокоить словами, затем дали водки. Он выпил кружку и попросил вынести его на улицу.
– Холодно там, – предупредили Тимофея. – Ночью мороз стукнет.
– Лучше померзну. Не могу я в тепле лежать, тошнит…
Его внесли в огромный хлев, рассчитанный на отару овец. Здесь было спокойно и темно, лишь клубился пар от дыхания десятков людей. Персюков курил папиросы одну за другой, голова кружилась от водки и слабости. На ужин принесли горячее молоко и белый хлеб. Есть совершенно не хотелось, Персюков попросил еще водки.
– Нельзя вам, – сказала санитарка. – Ешьте и пейте хоть через силу.
Хлеб в глотку не лез, а от молока снова подступила тошнота. Тимофей заснул, но сон больше напоминал бред. В камере следственной тюрьмы его обвиняли в стукачестве. Тимофей энергично доказывал, что это не так. Аргументы не действовали, тогда он сорвался на крик.
– Вы сами блядво, – орал Персюков. – Меня вся братва знает.