Кэррик ждал, вглядывался в темноту и слушал голос, звучавший ровно, в такт неумолчному голосу реки.
— Это место создало меня, Джонни. Ребенком я сидел у нее на коленях и слушал, слушал. Потом, когда я был уже мужчиной, она приходила в мою комнату и приносила чего-нибудь выпить. Она не садилась на кровать, но стояла в темноте, неподвижно, и говорила о том, что случилось с ней здесь. От этого не избавишься. Ни ребенком, ни взрослым я не мог спастись от того, что слышал. Я не мог уснуть. В этой истории нет частей лучше или хуже. В ней все ведет к отчаянию. В этом мире нет никого, кому я был бы должен. Она вырвалась из лагеря с Самуилом и была с ним в лесу, когда вокруг стягивалась петля. Враг? Какой-то немец или его украинский пособник? Нет, Джонни, врагов было много. Стервятники кружили, выискивая добычу. Нет, я никому ничего не должен.
* * *
В то утро мы любили друг друга. Для него это было впервые. Солнце еще не встало. Мы спали на подстилке из листьев, и на нас падал дождь, но мы согревались в объятиях друг друга. Наверно, мы слишком устали, и ночью спали.
Ночью лес затихал, только иногда ухали совы, лаяли лисицы, да шумел дождь. Ветер раскачивал деревья. Мы устроились под раскидистой елью. Немцы были близко, но дождь смыл следы, и собаки нас не почуяли. Мы были километрах в пяти или шести от лагеря. Они прошли шеренгой метрах в двадцати от того места, где мы прятались. Самуил прошептал, что если нас увидят, мы побежим, и что лучше умереть от пули, чем вернуться в лагерь.
Нас не нашли. Мы остались в живых. И чтобы отпраздновать это, мы, две крысы, обманувшие псов, любили друг друга. Он сказал, что все знает, потому что в отряде только об этом и говорили. Он был нежен, а я… я хотела и боялась. Смешно. Я прожила в лагере больше года, я ходила под смертью, а теперь боялась любить. Он распахнул на мне одежды и стал меня трогать, а я чувствовала, что истекаю соком. Я не обращала внимания на дождь. Я боялась, что будет больно, но нет, боли не было. Я даже не испытывала удовольствия — я чувствовала любовь. Длилось все недолго, но я пообещала себе, что запомню это навсегда, каждый миг, от начала до конца. Он совсем вымотался. Я обнимала его и видела на белых ягодицах следы, оставшиеся от моих ногтей. Он положил голову мне на грудь. Это могло бы продолжаться вечно. Эти минуты, когда мы обнимали друг друга, были единственными минутами жизни за весь тот год. Тень смерти отступила. Но и они быстро кончились.
Смерть отняла у нас минуты любви.
Я увидела каких-то людей. Не немцев и не украинцев. Это были люди из Армии Крайовой. Первый увидевший нас закричал, что нашел «христопродавцев из лагеря». На его крик прибежали другие. Мы не смогли убежать. Мы даже прикрыться толком не успели. Я была еврейкой, Самуил русским, солдатом армии, которая освобождала Польшу, а они поляками. Для них, солдат разбитой польской армии, мы были евреями, а значит, такими же врагами, как немцы. Они бы расстреляли нас на месте, но, наверно, боялись, что стрельба привлечет немцев. Их было с полдюжины, и командовал ими здоровяк с огромной бородой. Глядя на нас сверху вниз, он снял с ремня штык и пристегнул к винтовке. Самуил попытался спасти меня, закрыть своим телом, а я попыталась заслонить его. Сил у него оказалось больше, и ударов ему тоже досталось больше. Потом кто-то свистнул, подал сигнал, и они поспешили уйти. Может быть, подумали, что идут немцы.
В лесу снова никого не стало.
Я осмотрела его раны.
Он был в сознании, но кровь шла отовсюду. Он весь был одной сплошной раной. Каждое движение причиняло ему боль. Он сказал, что предпочел бы умереть на минном поле, и стал говорить, чтобы я оставила его и игла дальше одна. Дождь бил его по спине и стекал красными струйками. Я не знала, что делать, и просто прижалась к дереву и попыталась перевязать его раны своей одеждой. Сама я дождя не чувствовала, только боль. Тащить его у меня не хватало сил. К тому же я и не знала, куда могу его оттащить.
Потом я увидела ребенка.
Мальчик лет пяти-шести стоял за деревьями и смотрел на нас. Судя по лохмотьям, он был сыном какого-то крестьянина. Заложив руки за спину, он смотрел на нас с любопытством. Никаких других чувств на его лице не отразилось — ни страха, ни волнения, ни сочувствия. Я попросила его привести помощь, но он только стоял и смотрел. Я соврала, пообещала денег, хотя их у меня не было. Я показывала на раны Самуила, показывала свои руки и просила помочь. Он повернулся и убежал.
Я осталась с Самуилом. Не знаю, сколько прошло времени, но силы понемногу уходили из него. Он потерял слишком много крови. Я надеялась, что он просто уснет и тихо отойдет. Я говорила с ним, хотя и не знала, слышит ли он меня.
Те, кто пробыл в лагере хотя бы неделю, уже не могут плакать или радоваться. Я даже не знаю, расплакалась ли от отчаяния или радости, когда увидела, что мальчик вернулся с мужчиной. Мужчина был лет тридцати, бедно одетый и нес с собой топор на длинной ручке. С ним была собака. Услышав голос мальчика, а потом собачий лай, я подумала, что они идут помочь нам.
Но я ошибалась.
В его глазах горели ненависть и жадность.
Он присел на корточки перед Самуилом и, ничего не говоря, принялся обшаривать его карманы. Я попробовала защитить нас, остановить его, потому что Самуил стонал от боли, и тогда поляк стал кричать и требовать от меня денег. Он кричал, что деньги есть у всех евреев. Я отталкивала его, а он попытался ударить меня топором. Я уклонилась, и топор упал Самуилу на голову. Поляк снова стал требовать деньги и бить Самуила ногами. Я изодрала ему ногтями щеки, и он отступил, крича, что я стою два килограмма сахара. Его руки и борода были испачканы моей кровью. Он сказал, что немцы дают за каждого беглого сахару. Он ненавидел евреев не меньше, чем люди из Армии Крайовой. Он ходил вокруг нас, но я защитила Самуила. Ему так и не удалось подойти ко мне. В конце концов он плюнул и сказал, что приведет немцев.
Они ушли. Им не терпелось получить сахар.
И тогда пришла смерть.
В последние минуты Самуил вел себя отважно и храбро и даже пытался подняться, чтобы защитить меня. В его смерти было что-то благородное и трагическое, чего не было в смерти тех, кто прошел Дорогой на небеса и кто умер на проволоке или минном поле.
Я подхватила Самуила и оттащила его подальше. Не знаю, откуда у меня взялась сила.
Я похоронила его. Я выкопала могилу — руками, сучьями. Сил уже не осталось совсем, усталость валила меня с ног. Я кое-как запихнула его в могилу, засыпала землей и забросала листьями.
Я осталась одна и пошла через лес, сама не зная, куда и зачем. Все предали меня, даже ребенок с невинным лицом. Я поклялась, что никогда никого не полюблю, никогда никому не поверю и меня никогда не заденет чужая смерть.
Я шла наугад. Шла ночью. Падала и скатывалась в ямы. Натыкалась на деревья. Я не чувствовала боли — только ненависть.