Женщины, лежавшие в бараках на соседних койках, сказали, что я не имею права на невинность. Думаю, они завидовали мне, потому что меня моя невинность защитила, а их нет. Мне рассказали, что произошло.
Их привезли на поезде. Польских евреев и евреев с Востока. Они знали, что погибнут, поэтому с ними обращались с особенной жестокостью. Их так запугали и измучили долгой дорогой, что они потеряли способность сопротивляться. Немцы даже не скрывали, что у них нет шансов выжить. С евреями, прибывшими с Запада — из Голландии или Франции — обращались по-другому. В поезде западных евреев было около тысячи, и немцы делали вид, что встречают их. Обычно они приезжали в лучших вагонах с сиденьями, обитыми тканью. Они привозили с собой багаж. Они были хорошо одеты. Они приезжали на эту маленькую станцию посреди леса, не зная, куда их привезли и чего ожидать. Вагоны отсоединяли от локомотива и перегоняли на запасной путь. Из окна вагона они видели цветы в горшках, встречающий их оркестр и молодых евреев, одетых в форму железнодорожников. Им помогали сойти с поезда, у них принимали тяжелый багаж.
Сначала их отводили в здание, где вежливо просили оставить багаж, а женщин — сумочки. Затем вели через ворота во второй лагерь. Когда ворота за ними закрывались, они уже были мертвы, но не знали об этом. Мужчин отделяли от женщин, но детей оставляли с женщинами. Их загоняли на огороженную территорию на открытом воздухе. Специальные люди уже искали в их вещах драгоценности и деньги. Выполнявшие эту работу евреи могли прожить на неделю или месяц больше. К евреям с поезда обращался шарфюрер СС Герман Михель — молодой человек, слегка за тридцать, с гладким, как у ребенка, лицом. Стоя на невысоком балконе, он приносил извинения за те трудности, которые они перенесли во время поездки из Голландии или Франции, говорил, что рад их видеть, что из-за ужасных санитарных условий этого лагеря, в котором они задержатся ненадолго, пока их не перевезут на поселение на Востоке, им нужно помыться и пройти дезинфекцию. Он описывал в ярких красках ту жизнь, что их ожидает после воссоединения с мужьями или женами. Он говорил так красноречиво и был так мил, что зачастую в конце речи ему даже аплодировали.
Потом офицер в белой куртке, похожий на доктора, вел евреев из Западной Европы во двор и просил раздеться. Во дворе были охранники-украинцы с автоматами и немцы с хлыстами, но обман еще не раскрывался, и евреи сохраняли спокойствие. Они раздевались. На улице мог идти снег или дождь, могло светить солнце, среди них были молодые и старые, красивые и уродливые, но все они должны были раздеться догола. Их вели в Трубу.
Немцы называли ее Химмельфартштрассе, Дорога на небеса. До дальних ворот было около ста пятидесяти метров, под ногами лежал песок. Труба была достаточно широка, чтобы трое шли в ряд. Что там дальше, за Трубой, из-за сосновых веток, торчавших из колючей проволоки, никто не видел. «Доктор» шел очень быстро, и охранники сзади поторапливали их. Перед выходом из Трубы женщинам остригали волосы. Через несколько метров их встречали еще одни ворота.
Офицер, «доктор», работал очень искусно. Он разговаривал, мог пошутить, а потом вдруг открывались ворота, за которыми находились двери камер. Над камерами было написано: «Душевая». Люди втискивались внутрь. Камеры представляли собой небольшие помещения, размером четыре на четыре метра, и в каждую немцы загоняли более сотни человек. В шести камерах находилось более тысячи человек. Потом двери закрывались.
Теперь уже и французские и голландские евреи, так же, как и польские, украинские, белорусские, понимали, что их обманули. Тем временем следующий поезд уже прибывал на станцию, и снова играл оркестр, и деньги с драгоценностями исчезали из багажа, а одежда отправлялась на сортировку. Это была самая настоящая производственная линия.
Перед тем как включался двигатель, многие пели.
«Слушай, о Израиль! Господь всемогущ! Господь един!»
Шум возрастал, и его заглушал двигатель.
Немец Эрих Бауэр отвечал за бесперебойную работу двигателя, снятого с тяжелого русского грузовика. Его звали Газмейстер, а помогал ему украинец Эмиль Костенко. Я слышала, что двигатель сломался только один раз, и евреям пришлось ждать в камерах четыре часа, прежде чем его починили. Их травили углекислым газом, который подавался из выхлопной трубы двигателя в камеры. Они кричали, но из-за шума двигателя крики напоминали далекую артиллерийскую канонаду. В последние мгновения жизни несчастные обращались к Богу: «Господь, мой Господь, почему Ты оставил меня?»
Двигатель Газмейстера и его помощника убивал тысячу мужчин, женщин и детей за двадцать минут.
Когда двигатель выключался, все были уже мертвы, и в камерах царила тишина. Двери в дальнем конце открывались, и команда евреев принималась выносить тела и готовить камеры для следующей партии — возможно, они уже слушали теплые слова ободрения или раздевались, или шли через Трубу. Большинство трупов так и остались стоять, потому что падать было некуда.
Двадцать минут давки в камере, чтобы умереть. Два часа после схода с поезда до смерти от отравления.
Однажды обнаженная женщина напала в Трубе на немцев и украинцев, и ее застрелили. Тех, кто выжил, штыками загнали в камеры.
Однажды старик-еврей бросил песок немцу в лицо и сказал, что его рейх исчезнет, как дым. Его застрелили.
Большинство принимали смерть безропотно. Немногие имели возможность или силу воли, чтобы сражаться… Мы смогли. Мы работали в лагере и знали его назначение, знали, что будет с нами, когда мы перестанем приносить пользу. И мы хотели выжить, но не знали, как. Если бы мы этого не хотели, не цеплялись за жизнь, работая в лагере, Собибор бы не выжил тоже. Лагерь смерти существовал только благодаря нам.
Я узнала все. Я утратила невинность. Я хотела жить.
В лесу было темно. Тадеуш Комиски сидел возле могилы. Он держал в секрете место, где закопал труп, возле каких деревьев и на каком расстоянии от дома.
Лето 2004-го четыре года назад по радио назвали самым тяжелым за последние пятьдесят лет. Из-за проливных дождей Буг вышел из берегов и затопил поля. Дороги оказались блокированными, а деревья вымывало с корнями. Могила вскрылась, и останки показались из-под земли. Непрекращающиеся дожди размыли слои хвои и перегнивших листьев.
Он помнил их, молодого мужчину и женщину. На костях сохранились обрывки лагерной одежды. Он перенес останки. Форма истлела, и кости рассыпались, но он постарался сделать все достойно. Взял лопату с длинной ручкой и выкопал могилу поглубже. Этот человек проклял Тадеуша, но он снова похоронил его и, прежде чем предать тело земле, пробормотал молитву.
Если бы он не боялся, что его увидят — как случилось позавчера, — он положил бы на это место маленькие букетики цветов. Но он не мог. Цветы увидят. Преступление будет раскрыто.
Он не знал никого, кто жил бы с таким проклятием, чувствуя такую вину.
Тадеуш Комиски молча смотрел на могилу.