* * *
Ночь мы провели в лесу. Самуил постоянно держал меня за руку. Наступила ночь. Я поняла, что должна лечь, иначе свалюсь с ног. Продуктов не было. То немногое, что мне удалось припасти, осталось в разорванной колючками куртке.
Самуил не позволил мне ни лечь, ни поспать. Он шел и тащил меня за собой. Он искал Печерского, всю русскую группу, частью которой был сам. Прошло, наверно, часов пять, когда мы вдруг обнаружили, что сделали круг и вернулись к лагерю. Я бы расплакалась, но сдержалась, взяв пример с Самуила. Сил не осталось, но мы начали заново.
Еще раньше я рассказала ему, что жила до войны во Влодаве, в нескольких километрах к северу от лагеря, но никогда не была в этом лесу и совсем его не знала, а потому и не могла помочь.
Иногда мы слышали выстрелы и тогда шли в противоположную сторону. Иногда мы натыкались на раненых, которые не могли ходить и только ползали. Однажды нам попался мужчина без ноги, однажды — человек, потерявший зрение. Оба умоляли помочь им, но мы уходили дальше — под их проклятия. Мы остались целыми и здоровыми и не собирались оставаться с ними и помогать калекам. Да и чем мы могли помочь им? Лагерь научил заботиться только о себе.
Пришел рассвет. Рано утром накрапывал дождь. Нам чаще попадались спасшиеся. Прилетел небольшой самолет. Некоторое время он кружил над лагерем, причем так низко, что были видны знаки на крыльях. Стрельба слышалась чаще. Рассвет шел в востока. Там, на востоке, лежал Буг. Мы подумали, что будет правильно идти туда, и что туда скорее всего ушел Печерский. Люди, которых мы встречали, узнавали в Самуиле русского и умоляли взять их собой. Каждый раз он только крепче сжимал мою руку и спешил прочь. Чем больше группа, говорил он, тем больше риск нарваться на немцев. Я не спорила. Среди тех, кого мы видели в лесу, были люди, которых я знала несколько месяцев, которые были добры ко мне, помогали и утешали. Я не ответила им тем же, не вернула долг доброты. Мы превратились в животных и думали только о себе.
До реки оставалось около километра, когда нам повезло найти группу Печерского. С ним были русские и человек сорок других, прежде всего, польских евреев. Все слушали только Печерского, и когда он начинал говорить, остальные умолкали и слушали.
Печерский рассказал, что охрана мостов через Буг усилена, что немцы прочесывают лес, что для поисков беглецов сформированы конные отряды.
Большую часть дня мы провели в одном месте. К нам присоединились еще несколько беглецов. На Печерского смотрели как на спасителя. Мы все знали, что обязаны ему жизнью. В течение дня группа увеличилась до семидесяти человек. Многие считали, что смогут остаться в живых, только если будут держаться вместе с Печерским.
Ближе к вечеру русские собрались отдельно и позвали Самуила. Он встал, выпустил мою руку, которую держал весь день, и прошел мимо польских евреев, жавшихся к русским.
Они сидели сами по себе; Самуил рядом с Печерским, но говорили с ним другие, не Печерский. Эти люди пробыли в Собиборе меньше других и еще сохранили силы. Они говорили о чем-то, но очень тихо, и я ничего не слышала. Потом я увидела, как Самуил решительно покачал головой, потом повернулся и посмотрел на меня. Русские пожали плечами. Разговор продолжился, но Самуил поднялся и вернулся ко мне.
Я не стала спрашивать, о чем шла речь, и почему он покачал головой, как будто от чего-то отказался. Я положила голову ему на плечо и уснула.
Не знаю, сколько я проспала. Наверно, несколько часов. Я забыла про усталость и голод, не видела снов и проснулась уже после полудня. Шел дождь, с листьев капала вода, и она-то меня и разбудила. Русские собирались уходить и уже строились в колонну. Я знала, что нам нужно идти с ними и стала подниматься, но Самуил не тронулся с места и даже дернул меня за руку, заставив сесть.
Я спросила, почему мы не уходим с ними.
Неподалеку снова пролетел самолет. С запада донеслись звуки выстрелов. Русские растворились в лесу.
Я спросила, почему мы не с ними. Он ответил — громко, чтобы все слышали, — что они пошли за продуктами, что им, крепким и здоровым, раздобыть пищу будет легче. Минут через десять он помог мне подняться, а еще через пару минут мы как-то незаметно отделились от остальных.
Почему?
Самуил повел меня на запад. Буг лежал на востоке, и русские ушли туда же, но он пошел в гущу леса, в направлении, как мне казалось, лагеря. Через какое-то время мы увидели конный патруль; немцы сидели на крепких, красивых лошадях с автоматами наготове. Мы замерли за сосной. Какой-то человек выбежал на просеку, увидел немцев и побежал. Я услышала выстрелы, потом смех.
Почему?
Самуил объяснил, что Печерский пошел не за продуктами, и что деньги собирал не для того, чтобы купить у крестьян еду, а только для отвода глаз. Печерский сомневался, что большая группа сумеет перебраться через реку, что прорваться легче небольшим, сплоченным отрядом. Он взял на себя ответственность только за своих русских товарищей.
Я спросила Самуила, почему он не пошел с ними.
Он начал отвечать, сбился, а потом вдруг покраснел. Он мог бы уйти. Его, конечно же, взяли бы. Его, но не меня. Ему сказали, что стоит только сделать исключение для кого-то одного, как причины для исключения появятся у всех. Было решено, что с Печерским пойдут только те, кто был с ним с самого начала.
Я снова спросила, почему он не пошел с ними, не воспользовался своим шансом.
Самуил залился краской. «Я отказался бросить тебя. Сказал, что останусь с тобой. Но они ответили, что не станут менять свое решение».
Я обрела любовь. А еще я знала, что если бы оказалась на его месте, то солгала бы и сделала все, чтобы выжить.
Это была любовь. Мы ушли глубже в лес. Мы были вместе, вдвоем. Самолет не появлялся. Выстрелов больше не слышалось. Мы уходили все дальше.
* * *
Кэррик молчал. Ройвен взял его за руку, и в его голосе зазвучали нотки давней, затаенной злобы.
— Я никому ничего не должен, ничем никому не обязан и ни перед кем не несу никакой ответственности. Да, любовь была, но ее окружало предательство. Эти люди из прошлого и настоящего — чтоб им гореть в аду — ничего для меня не значат. После того, что произошло здесь, после всей произнесенной здесь лжи, я ничем никому не обязан.
— Думаю, что понимаю вас, сэр.
Пробившие кроны лучи пролили золото на прошлогоднюю листву. Кэррику казалось, что он видит их, юношу и девушку, видит начатый ими след, протянутую ими нить. История этого места и рожденные ею образы потрясли и захватили, как потряс и захватил человек, который привел его сюда. Человек почти маниакальной одержимости и силы. Те двое, девушка и юноша, навсегда остались с ним.
Я ничем никому не обязан. Слова эти звенели у него в голове. Вверху весело щебетали птицы, но их перекличка оборвалась вдруг, когда вдалеке завыла бензопила. Он переступил невидимую грань, ту грань, за которой остались мораль и нравственность, и они просто перестали существовать для него. Теперь он шел за Ройвеном Вайсбергом.