— Теперь все равно, а Ленка другого найдет.
Когда выходили на улицу, он споткнулся и упал с крыльца. На шум вышла мама и позвала обоих в дом. Я знал, что провожают некоторых моих друзей, и попросил маму отпустить меня на часок. В тот вечер проводил не только брата, но и близких товарищей. Странную картину представлял наш хуторок среди леса. Над деревьями висела ярко-желтая, продолговатая луна. Среди пятен на ней воображение услужливо рисовало картину человеческого черепа. Волчье солнце — так иногда называли в наших краях луну. А насчет черепа я слышал позже на фронте и от других ребят. Именно такой казалась им луна в первые ночи войны.
В домах тускло светились огни керосиновых ламп, где-то сидели молча, где-то пели песни. В маленьких лесных хуторах на левом берегу Дона смешались бывшие крестьяне, казаки, жители голодных областей, бежавших на юг в начале двадцатых годов от голода. И песни пели разные. Не знаю, кем являлись мои предки, но казачьи песни я не любил. Они казались протяжными и одновременно крикливыми, когда подвыпившая компания за столом тянула на двух нотах строфы о том, как уезжал казак с родимой сторонушки, осиротел без него дом, никогда он к семье не вернется. Тоска сплошная.
Впрочем, я не имел музыкального слуха, петь не любил, лишь разевал рот. Такую унылую песню громко выводили в доме моего друга детства Лени Малькова. Не удивляйтесь, у нас половина хутора носила фамилию Мальков, а другая половина — Крыгины, Забазновы и прочее. Мы обнялись с Леней, выпили. Рядом сидела его невеста-жена Зина. Расписаться в сельском совете они не успели. Но родители жениха и невесты из каких-то мудрых соображений разрешили им спать вместе. Леонид Мальков сгинул без вести летом сорок второго, зато осталась дочь. Так иногда поступали и в других семьях.
С Леней посидели часа два. В отличие от брата, он имел бодрое настроение. Крепкий физически, сильнее большинства взрослых мужиков в хуторе, он представлял войну в виде приключения или драки на танцах из-за девушки. В таких поединках он всегда одерживал верх. Сложенный, как атлет, Леня Мальков обнимал молодую жену-невесту, смеялся. Таким он мне и запомнился. Светло-русый мальчишка, не сомневающийся, что одолеет в схватке любого. Леня смеялся, просил меня приглядывать за женой. Она у него была какая-то невзрачная, чернявенькая. А ведь за Леней самые красивые девушки бегали.
— Выпьем, Вася, — поднимал он стакан с яблочным вином. — За то, чтобы я быстрее вернулся. С победой.
— Конечно, Леня.
Мы выпили вина, чем-то закусили. Леня Мальков пришлет из армии несколько коротких писем-треугольников, которые его мать будет хранить до самой своей смерти. Затем отдаст мне, чтобы я передал их в какой-то музей. В музее их примут неохотно, так как в восьмидесятых годах фронтовиков оставалось еще много, чего с ними носиться! Письма просто исчезнут. Ничего особенного в них не нашли. Леня воевал под Ростовом, сообщал, что был ранен. Не жаловался и не ныл, хотя представляю, какого лиха хлебнул он за это время.
— Жалко, что в армию вместе не попали, — говорил Леня. — Вдвоем мы бы показали чертовым фашистам.
— Показали бы, — соглашался я.
В армию я не слишком рвался, хотя и не отлынивал. Призовут — значит, пойду.
В тот вечер заходили соседи, другие призывники. Договаривались, где встретятся утром, чтобы идти пешком в райцентр. Ни один из них, в том числе мой старший брат Степан, домой уже не вернутся. Они впишутся в мрачную статистику Отечественной войны, забравшей жизни почти всех призывников сорок первого года. Несмотря на оптимизм, Леня имел нехорошие предчувствия. Утром, когда пьяненькая толпа собралась на окраине, он крепко обнял меня.
— Ну, все, не поминай лихом, Вася. Вряд ли встретимся.
При этих словах жена его заплакала. А как бились и кричали матери, лучше не вспоминать.
Я побыл дома еще два дня, затем отправился в обратный путь. Хорошо, что вырвался проведать родню и друзей. Многих я видел последний раз, а в хутор вернусь лишь через восемь лет.
В общежитии меня поджидала повестка. Шел в военкомат, считая, что не сегодня, так завтра заберут на фронт, но дело повернулось по-другому. Знакомый старший лейтенант показал письмо за подписью директора мелькомбината с просьбой оставить меня для работы на производстве, как нужного специалиста. Письмо удивило, ведь я там лишь подрабатывал по вечерам и воскресеньям. Старший лейтенант сделал отметку в своем журнале и сказал:
— На границе идут очень сильные бои. Считай, тебе повезло, имеешь временную отсрочку.
— Наши скоро немцев погонят, — машинально произнес я, уверенный в непобедимости Красной Армии.
— Конечно, — торопливо ответил военкоматовский командир. — Ну, иди, Мальков.
— Отсрочка надолго?
— Позже сообщим, грамотные ребята нам нужны. А вообще, готовься в военное училище.
— Хорошо бы в летную школу.
— Это уже зависит от разнарядки и медкомиссии. Летчики ребята-молодцы.
Конечно, молодцы, не то что вы, бумажные командиры, размышлял я, шагая по знакомой дороге на мелькомбинат. Я имел твердую уверенность, что немцев скоро разобьют, отсрочка будет короткой, и мне удастся повоевать. Однако действительность быстро расставила все по своим местам. Двадцать восьмого июня 1941 года фашисты захватили Минск, шестнадцатого июля — Смоленск, девятнадцатого сентября — Киев. Кстати, войну назвали Отечественной именно 22 июня в обращении правительства к народу.
Позже сильное впечатление на всех произвел парад на Красной площади седьмого ноября, когда немцы подступили к Москве. Вроде нехитрое дело, прошли перед мавзолеем колонны красноармейцев и какое-то количество техники. Но в моральном смысле сразу треснула вражеская пропаганда, мол, страна обезглавлена, Сталин сбежал из Москвы, армия уже не существует и так далее. Этим простым и очень понятным ходом руководство Союза поставило все на свои места. Более того, огромное впечатление произвели грозные слова Сталина, сказанные перед праздничным парадом: «Если немцы хотят войну на уничтожение, они ее получат!» Эти слова мы повторяли со злой уверенностью. Так оно и будет, никто из молодежи не сомневался.
Как в любое тяжелое время, с началом войны проявлялась сущность людей. Если в моем родном хуторе не оказалось ни одного дезертира, то непутевый родственник в Серафимовиче со слезами прибежал ко мне и просил устроить на мельницу, где действовала отсрочка от армии. Худой мужик, лет на пятнадцать старше, унижался, как сопляк.
— Вася, меня не сегодня-завтра в армию заберут. Помоги устроиться на любую должность.
Я знал, он никудышный работник, любитель выпить, и не хотел с ним связываться.
— Не смогу помочь. Я сам всего лишь техник, а такие вопросы решает директор.
— Попроси директора, ведь я тебе тоже помогал.
Проклиная себя за мягкотелость, пошел к директору. Тот, как ни странно, помог. Все закончилось неприятностью. Родственник очень боялся призыва, а его должность простого рабочего не давала брони. Он уклонялся, пытался прятаться на мелькомбинате, пока за ним не пришел милиционер и обругал нас, что прячем нарушителя. Что стало с родственником, не знаю.