Ротный протиснулся меж бойцов. Распахнул окровавленные ошметки покрывала на груди.
Парень обеими руками прижимает к себе «АКМ». В «лифчике» железные магазины, штуки четыре… Точно, «дух»!
Ротный подозвал Леню Чмыря, санинструктора роты. Ни слова не говоря, только кивнул вопросительно на «духа».
Леня так же молча, с вечным своим скептическим выражением на лице взял раненого за запястье… Чего-то там на шее потрогал… Выражение лица сделалось еще более скептическим. Отрицательно покачал головой.
Ротный снял с плеча автомат и поднес к уху парня. Тот еще сильнее захрипел, завращал глазами, изо рта пузыри пошли кровавые…
Этот выстрел прозвучал ужасно одиноко, но показался всем нам громче, чем безумная пальба несколько минут назад…
Молча стали расходиться. Ротный передал по связи:
— Я «Остров». Нахожусь там-то там-то. Уничтожил мятежника. Захвачена одна единица оружия и боеприпасы. Потерь не имею.
Да, мы уничтожили еще одного мятежника. Еще одного охреневшего «духа» из баракинской «зеленки»… Нашего врага. Не первого и не последнего.
Только на душе до самого вечера было как-то муторно. И о дневном происшествии никто не промолвил больше ни слова. И все забылось, ушло. Ушло под «корку», как уходило уже до этого многое и как еще многому предстояло уйти. Такому, о чем нельзя ни думать, ни говорить, ни помнить.
А утром был новый кишлак, новый дувал, новый бабай… И снова светило солнышко, шелестели листья на деревьях, журчал прохладный арык в тени устремившихся в небо деревьев… И до дембеля было всего полгода. Или целых полгода. Кому как повезет…
Такой запомнилась мне «золотая осень» 1985 года на Бараках.
* * *
Когда мы вернулись в Союз, меня долго не переставал поражать один и тот же вопрос, задававшийся удивительно многими, узнававшими, где я служил:
— Ты убивал людей?
Самые любознательные шли дальше:
— А скольких ты убил?
Воистину любознательность порой граничит с кровожадностью. Мне ни разу не пришлось ответить на этот вопрос. О чем это они? Какие люди? Что значит «убивал»? Я служил в армии. Выполнял воинский долг. Был на войне. Стрелял по врагам.
Видимо, то ли по выражению моих глаз, то ли лица, то ли по каким-то еще телодвижениям спрашивавшие понимали, что продолжать не стоит.
К этому времени мы все, кто побывал «за речкой», уже перестали быть кабульскими, баграмскими, гардезскими, баракинскими, кандагарскими, джелалабадскими… Мы все стали «афганцами». Мы безошибочно чувствовали друг друга и как к родным тянулись к каждому, кто откликался на оклик «Бача!..». Может, и потому, что всем нам задавали эти вопросы и все мы не понимали, о чем это ОНИ???
А потом, через несколько лет, в фильме про войну во Вьетнаме я увидел эпизод, в котором американские солдаты стоят над телом подстреленной вьетнамской снайперши. Та вращает глазами навыкате и что-то хрипит…
И тут что-то скребнуло внутри. Я даже не понял сразу, что…
А потом один из американцев в кино перевел, что она просит ее добить. И они ее добили.
И тут я понял, ЧТО заскреблось у меня внутри. Вспомнил, где сам видел такие глаза и слышал такой хрип… Так вот, наверное, что он хрипел… Душара тот, на Бараках, осенью 85-го… Да и хрен с ним. Что бы он там ни хрипел — он был наш враг. А мы — его. И без разницы, что он не стрелял и был беззащитен… Он бы, не задумываясь, убил любого из нас, представься случай… И не переживал бы потом. И я не переживаю. Ни секунды. Сколько бы там ему ни было…
Сергееву тоже было 20. И Илье Редькову. А Гришину — 19… И Валере… А Ринату Узбекову — вообще 18. А ротному Мантурову — 27. И ротному Левченко…
И что?
Все, хватит… Из-за какого-то «духа»…
И правда, не переживал. Еще несколько лет… А потом в руки мне попалась какая-то книжка про белорусских партизан. Даже не помню, кто автор и как называется. Не помню, потому что не дочитал ее… Дошел до места, где молодой партизан, ослушавшись командира, пробрался на собственный страх и риск в свою деревню — увидеть то ли мать, то ли невесту — и напоролся на немцев, искавших в деревне партизан. И бежал изо всех сил через заснеженное поле к своим, а немцы хохотали и обкладывали его очередями из пулеметов. А потом застрелили.
Тут у меня хрустнули зубы. Да нет, не тогда хрустнули. Сейчас! Потому что все! ВСЕ! Потому что все смешалось в башке — и этот белорус, и этот афганец. И это я лежу посреди какого-то поля, изрешеченный пулями, пускаю кровавые пузыри и что-то пытаюсь сказать. И понимаю, что ни матери, ни невесты, никого я больше не увижу! И мне всего 20… А вокруг меня стоят чужие люди. Смотрят на меня с любопытством. Один снимает с плеча автомат…
Только не надо мне говорить, что мы не немцы и пришли туда не для того, чтобы убить всех афганцев. Мы были готовы убить их всех, если надо. И у каждого из нас было достаточно причин для этого.
Меня уже давно не спрашивают, убивал ли я людей. И слава богу. Теперь я бы ответил…
Декабрь 85-го, Кандагарская операция.
Пожалуй, так далеко мы еще от Гардеза не уезжали. Хотя, может быть, это кажется. Просто уж больно ощутима в декабре разница между горным Гардезом и равнинным Кандагаром.
Из бригады выезжаем в снегу, кутаясь в бушлаты, и в ватных штанах. Глядя на удаляющиеся палатки, вспоминаю, как ровно год назад, вот так же кутаясь от холода во все, что можно, мы ехали на Алихейль, и я мечтал как можно дольше не возвращаться в бригаду, чтобы не видеть эти ненавистные палатки, где все время нужно «шуршать», эти ненавистные столовую и хлебопекарню, откуда нужно таскать жрачку. А теперь мне даже грустно как-то. И хочется скорее вернуться.
Впрочем, и в Кандагар съездить тоже интересно. Во-первых, мы там никогда не были. И в Панджшере побывали, и в Хосте. Алихейль с Нараем вообще как дом родной. А Кандагар — что-то далекое и незнакомое. А во-вторых, там, говорят, тепло зимой. А то погодка-то наша гардезская меня порядком зимой подзадолбала. Это ж надо, как подвезло — попасть в южную страну и по четыре месяца мерзнуть. Даже тогда, когда не твоя забота обеспечить тепло в палатке, расчистить снег и так далее — все равно достает этот постоянный дубак. И влажность. При минус 15 в горах легко можно обморозиться. Серега Жуков на какой-то зимней операции ноги «упустил» — и без половины большого пальца остался.
Проехав Газни, «разоблачаемся» и остаемся в одних х/б. Чем ближе к Кандагару, тем теплее. А уж во время операции днем вообще бывало реально жарко. Необычно, в общем. На дворе-то декабрь… Но приятно — хоть одним геморроем меньше: в эти три недели не мерзли почти.
После нескольких этапов операции на обратном пути бригада располагается на ночлег в чистом поле. Привыкшему к окружающим Гардез горам взгляду даже некуда упереться — вокруг плоско. Только где-то вдалеке, под торчащей из этой плоскости сопкой, расположена какая-то воинская часть.