Вот как раз кто-то зашел в тамбур… Дверь распахивается. Ничего себе «кто-то» — это ж начпо. Целый полковник! В бригаде их всего два. Зампотыла я как-то видел уже вблизи, а этого — впервые. Хотя наслышан ого-го!
Слово «начпо» каждый солдат, прослуживший больше года, произносит с ненавистью и страхом. Офицеры — с угрозой и намеком на возможные большие неприятности.
После прибытия в бригаду я долго не понимал причину такого отношения. Потом понял. Считалось, оказывается, что начпо бескомпромиссный и неутомимый борец с неуставными отношениями и что пойманных на этом деле карает нещадно, невзирая на лица и заслуги. Как «залетевших» солдат, так и «допустивших» офицеров. Уж как он там боролся, кого и как ловил и карал, не знаю. На нашей жизни его борьба никак не отражалась. Хотя общий священный ужас перед начпо передался со временем и нам, «шнурам», — встретиться с ним тоже совсем не хотелось. Пойди потом докажи, что ты ничего ему не «настучал» и что тех, к кому он почему-либо докопался, «закозлил» не ты…
В общем, от визита этого ничего хорошего я не жду.
Начпо внимательно оглядывает меня.
— Почему в тапке?
— Натер ногу, тащполковник!
— Сколько ты здесь, солдат?
А то, блин, ты не видишь, сколько я здесь… По рукам моим, по х/б, по волосам. Да и по выражению лица, наверное.
— Полгода, тащполковник.
— Точно натер ногу?
Смотрит так внимательно. Намекает, что, мол, может, обидел кто? Ага, «дедушка» мне пятки чесал перед отбоем и увлекся — вот в тапке теперь ковыляю…
— Так точно, на операции. Портянками, тащполковник.
— Что, вас портянки не учили наматывать? А что же старшина, замкомвзвода?
Я предвижу, чем чревата его забота в случае привлечения к ответу старшины и особенно замкомвзвода. «Резко» действую на опережение.
— Да я из Москвы, тащполковник. Никогда портянок не видел раньше. Нам всем хорошо объясняли, ребята научились. А я не успел. А тут операция.
— А-а, москвич…
Уж не знаю, что он там в это время подумал, но от меня отстал. Глазами по палатке шарит — к чему бы докопаться. Но я-то знаю, не к чему…
— А что там за кровать с беретом?
— Это рядового Гришина, товарищ полковник. Погиб на Алихейле.
— Так уже сколько времени-то прошло… Убрать!
Я слегка остолбенел от такого приказа. А он — от того, что я стою и не выполняю.
— Солдат, я сказал, заправить койку, как положено, берет убрать!
Понуро плетусь к койкам первого взвода. Первый взвод, за исключением Пахома и Мордвина, весь одного с Гришиным призыва. Многие знали его еще с Ферганы. Представляю себе, как отреагируют парни, вернувшись в палатку, на мою «инициативу»…
Заправляю койку «по-черному», кладу берет на тумбочку. Начпо уходит с сознанием выполненного долга.
«Вот козел! — думаю. — Парень погиб, а ему по фигу. Его только порядок волнует…»
И мне сейчас плевать, что я огребу по возвращении роты. Мне обидно за то, что начпо так наплевательски относится к памяти погибшего солдата.
Да нет, прав, прав был тогда полковник К-нко. И жестокая эта правда в том, что если не нарастишь на душе защитную корку — заболеть может душа. Если каждую смерть переживать как реальную… Каждую потерю как невосполнимую… Если не стараться забыть, а стараться помнить…
Но кто думает, что проще так, с коркой, — ошибается. Не вечная она. Потому и не лечит время. Потому спустя двадцать лет порой хочется выть, как тогда не хотелось. Прорывается наружу все спрятанное, той коркой закрытое. И ужасаешься теперь, сорокалетний, тому, что тебя же, двадцатилетнего, не «пробило» тогда. И вот то, что казалось тогда неизбежным, кажется теперь невозможным. Потому и вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем…
В январе 85-го мне казалось, что полковник К-нко просто бездушная скотина. Что как же можно так, походя, зачеркнуть память о человеке? Что как же можно гибель человека превратить в обыденность? А в новогоднюю ночь 86-го я уже как вполне «житейские» выслушал рассказы ребят из третьего взвода, вернувшегося с операции куда-то в район Кунара…
В бригаду они попали уже часов в 6 вечера 31-го. Успели наскоро помыться, привести себя в порядок — и в ленкомнату, «отмечать». Вот там, после боя курантов, после праздничного плова и Si-Si, когда вышли мы на улицу кто покурить, а кто «курнуть», и рассказал Белый нам с Пахомом, как спешила «домой» бригадная колонна, как были подрывы, как они забрасывали обгоревшие тела в кузова «Уралов» и как гулко звучали в морозном воздухе удары мертвых, замерзших тел о металлический пол…
Они успели на Новый год, они помылись и сели за стол; они рассказывали это нам, как будто это не с ними было несколько часов назад. А мы слушали, как будто это все не из нашей жизни, как будто это не каждый из нас мог оказаться этим заледеневшим обгорелым трупом…
Корка… А как еще?
Наверное, из-за нее же только спустя много лет «дошел» до меня и не понятый в свое время скрытый смысл двух историй, связанных с гибелью ребят из первой роты.
Перед Новым годом в клубе бригады царила суета — готовили концерт художественной самодеятельности. Кто-то что-то рисовал, кто-то прибивал и вешал. Кто-то репетировал свой номер в углу зала или на сцене. Но все, кто был в зале, как-то разом замерли, притихли, когда со сцены вдруг зазвучала под гитару «Кукушка». Мы все знали эту самую афганскую из афганских песен, слышали ее много раз. Но в исполнении сидевшего на сцене парня она звучала как-то настолько глубоко, настолько проникновенно, что нельзя было не замереть, не заслушаться его пением…
А он, казалось, никого и ничего не замечал в этот момент, склонившись к струнам — так и допел до конца, не подняв головы. Да, наверное, никто из нас и не существовал для него в этот момент. Никто из тех, кто оказался на эти минуты в его власти, власти его голоса и его музыки. Никто из тех, в чьей власти снова оказывался он с последним аккордом — ведь был он «шнуром» из разведвзвода первого батальона.
Прошло минутное очарование песней, и сразу стало заметно и исхудалое лицо, и короста на руках, и засаленное х/б. Обычный «молодой»… Я больше никогда не видел его — во всяком случае, не помню, чтобы видел. На самом концерте было не до того; даже не слышал, как он пел… Ни лица не помню, ни внешности — только песня его осталась в памяти.
После Нового года разведвзвод в который уже раз переформировали. «Шнуров», как водится, раскидали по ротам, пытаясь таким образом спасти от издержек педагогического рвения старослужащих-разведчиков. Парень этот попал в первую роту. И почти сразу батальон ушел на Нарай…
Конечно, вы уже все поняли сами. Да, правильно… Так предсказуемо, что зубы скрипят… Тем январским днем на Нарае именно его взвод отправился к броне за сухпаем. Он был одним из 17…