Вот такой был монолог. Я подумал, что этот дядька или поп переодетый, или писатель — уж больно здорово душу русскую знает, ведь в самую точку попал с кресалом этим. Как только смог, я раздобыл себе такое же. Очень даже надежный инструмент!
Виктор с интересом выслушал рассказ, но вопросов не задавал. Он понимал, что это присказка, а сказка еще впереди. Подбежал Рекс, потерся о хозяина. Санька хотел было погладить собаку, но Рекс увернулся и помчался по поляне.
— Кто такие гураны, я уже говорил: коренные забайкальцы. Жили мы крепко. Не богато, но в достатке. У нас была лошадь, две коровы и восемь овец. А семья десять душ: отец, мать, старый дед и семеро ребятишек. Так нет же, раскулачили! Батя всю Гражданскую прошел, колчаковцев лупил, японцев, а в колхоз не хотел. Уперся — и все. Да что там, гуран есть гуран. Я, говорит, никого не эксплуатирую, семьей работаем. Ну, ему и врезали: приехали на рассвете четверо верховых, разрешили взять только то, что уместится на телеге, ребятишек хоть в подол, и — на станцию. Там загнали в теплушку — и вперед. Широка страна моя родная… Всех ссылали на север, а нас на юг. Очухались под Иркутском. Леспромхоз там ставили, вот мы и взялись за топоры да пилы. Два года всей семьей тайгу валили. Вскоре разъяснение вышло: ошибочка, мол, произошла, никакой вы, гражданин Мирошников, не кулак, можете возвращаться в родные края.
Но батя обиделся, крепко обиделся. Старшие братья, правда, уехали — кто куда, а мы, малышня, уже бегали в школу, да и житуха вроде наладилась — с голоду не помирали. Все шло путем, пока батю бревном не придавило. Из больницы пришел своим ходом, но с костылем — левая нога еле сгибалась. На лесопилке работать не мог, а жить надо. Кто-то помог перебраться в город. Как раз в это время в областном центре построили дом специалистов — для врачей, инженеров, артистов. Батя устроился туда дворником. Квартиру дали, правда, в полуподвале, но дали. Нам она казалась раем: тепло, сухо, даже горячая вода из крана текла, и уж совсем диво дивное — в сортир не надо бегать на улицу.
До третьего класса я был мальчишкой тихим и послушным, а потом — будто бес вселился. Злой стал, как волчонок, хилый, но драчливый и, главное, мстительный. Теперь-то я понимаю, отчего злился: сынки с верхних этажей со мной знаться не хотели. Разоденутся в полосатые футболки со шнурками, натянут белые туфли и гоняют на велосипедах с никелированными крыльями. А я — в задрипанных портках и в синей сатиновой косоворотке с красными горохами величиной с блюдце. Драться стал с сынками. А они здоровые, в разных кружках занимаются — попадало мне по первое число.
Однажды я им отомстил: проколол шины на всех велосипедах. И что же они, гадюки, со мной сделали! Ладно бы фонарей наставили — это дело привычное, но они унижаться не стали: связали мне руки, да не веревкой, а рукавами собственного пальто, и приколотили к воротам. За шиворот приколотили двумя большущими гвоздями. А чтобы не дергался, посадили рядом дога величиной с телка и заставили сторожить. Шевельнуться, зараза, не давал. К счастью, прошмыгнула какая-то лохматая сучонка, и этот телок припустился за ней. А я подергался, подергался, воротник лопнул, и я шлепнулся на землю.
— И ты простил?! — взревел Виктор. — Простил такую обиду, такое унижение?!
— Ничего я им не простил, — ощерился Санька. — Эти фрайера ведь только стаей сильны, а поодиночке слабаки, по крайней мере духом. Я знал кое-кого из уркаганов, так что мы подлавливали белотуфельников и метелили без всякой жалости. Но почему-то я больше всего возненавидел того дога, а вместе с ним и всех собак. Да, забыл сказать, что у бати был дружок — выпивали вместе, все звали его Федотычем. Так вот, Федотыч работал на живодерне. Зря морщишься, капитан! Без мыла-то не обойтись, да и унты летчикам нужны. А чтоб ты знал, лучшие унты — из собачьего меха, мыло же вообще варят только из собак. Я думаю, с мылом сейчас потому так хреново, что в тылу собак не осталось.
Короче говоря, Федотыч не раз предлагал подкалымить вместе с ним: дескать, его собаки за версту чуют и удирают, а к мальчишке — со всем доверием. Подумал я, подумал и согласился. Во-первых, хотел отправить на живодерню дога, а во-вторых, мечтал прибарахлиться — в седьмой класс ходил, а одевался в обноски от старших братьев. Не знаю, был ли у Федотыча какой-то план, но если был, то мы его перевыполнили: вскоре в нашем районе не осталось ни одной бездомной дворняжки. Собак с номерами на ошейниках, то есть зарегистрированных в клубах, трогать не разрешалось, но мы брали и этих — ошейники срывали и выбрасывали подальше.
Но я мечтал о доге. Однажды он мне попался — видно, сбежал от хозяина за какой-нибудь сучонкой. А до этого я не раз высматривал его на собачьей площадке, где этих псов учат всяким премудростям, там-то я и узнал кое-что о дрессировке. К этому времени все собаки не только в Федотыче, но и во мне чуяли кровного врага. На расстоянии они исходили от злости, а подойти и цапнуть боялись. Честно говоря, я думал, что трусоваты только дворняжки, а дрессированные овчарки или боксеры не испугаются. Черта с два, удирали и они!
Короче говоря, я подловил того пятнистого дога. Убегать он не собирался. Я с сачком шел на него, а он хоть бы хны. Дело прошлое, но гавкни он как следует, я бы бросился наутек — уж больно здоровенный был пес. Но он только мелко сучил лапами и скалился. И вот когда до того оставалось метра три и отступать было поздно, я вскинул сачок. Видел бы ты, с каким визгом помчался через канавы и лужи этот холеный пес. Поймать его я так и не смог, зато нагнал на него такого страха, что, завидя меня, он мелко дрожал и жался к хозяину.
— Да-а, хлебнул ты немало, — с трудом разжимая побелевшие кулаки, сказал Громов. — И все же… противно. Какие ни на есть, а живые — собаки или кошки, все равно. Я понимаю, барана или курицу — это на еду. Но на мыло…
— Брось, капитан! Как сказал поэт, все работы хороши…
— Так-то оно так. Слушай, а откуда об этом знает Рекс?
— О чем?
— Ну, о твоем собачьем прошлом?
— Сам не понимаю, — развел руками Мирошников. — Иногда я думаю: неужели это навсегда, неужели все собаки мечтают вцепиться в мою глотку? Ну, наши — куда ни шло. А этот, фашист недобитый, он-то чего ярится? Ему что за дело? Я же ему ничего плохого не делал, не обижал, пакостей не строил… Не может же он знать, что именно я всадил в него полдиска.
— И все-таки твою вину перед собачьим родом чует.
— Хрен с ним, пусть чует! Не обо мне речь. Я хотел тебя предупредить: на собаку надеяться нельзя, в критический момент за ее поведение ручаться невозможно, тем более если эта собака овчарка. Она ведь от волка пошла. А волк есть волк, сколько его ни корми, хоть тушенкой, хоть грибной похлебкой, он все равно в лес смотрит. О храбрости этих шавок и говорить нечего: вспомните того дога — он, между прочим, символ верности и бесстрашия, и то несчастного пацана с сачком испугался. А тут — война!
— Не знаю, может, ты и прав, — вздохнул Громов. — Но почему-то в Рекса я верю, тем более что его храбрость под сомнение ставить нельзя. Ладно, Санек, что было, то прошло, — поднялся Виктор. — Хорошо, что ты мне обо всем рассказал. И что зла ни на кого не держишь, тоже хорошо. А что касается Рекса… давай-ка повторим урок с минами. Рекс, ко мне!