Моя мать, которая умерла через год после того, как я снялся в своем первом фильме, всегда говорила: «Рон, ты — другой, ты сделан из иного теста, чем они. Поэтому не слушай никого, ни родичей-зануд, которые тебе советуют учиться на доктора, ни прочих умников, считающих, что лучшая карьера для молодого человека — адвокат… Будь самим собой, верь только в себя!»
Я крепко запомнил слова матери и всегда поступал так, как она советовала, то есть по-своему. Стал актером и снялся более чем в ста фильмах. Ко мне на улице нередко подходят люди, жмут руку и говорят: «Рон — ты везунчик, ты сделал отличную карьеру!» И, черт побери, они правы — так на самом деле и есть!
Если бы давным-давно, когда я был еще прыщавым подростком, кто-нибудь сказал мне, что я стану известным актером, я бы решил, что он обкурился или выпил лишнего. Но сегодня я абсолютно уверен: моя мать была права: всегда следует слушать только зов своего сердца и верить в собственную исключительность.
А сегодня мое сердце говорит, что я должен быть с вами, в этом самом городе. Я могу принести немало пользы, сделать Катарсис лучше, богаче, знаменитее. Поэтому и хочу стать вашим мэром, хочу служить вам, простым людям, хочу отдать все свои силы для того, чтобы вам жилось лучше — чтобы зарплаты были больше, а налоги — меньше. Разве это не достойная цель, а?
Слушатели одобрительно кивали головами. Рон, видимо, вошел в раж и теперь вдохновенно вещал:
— Я нормальный парень, никогда не употреблял наркотики, не имел опасных пороков и, разумеется, не сидел в тюрьме. Я честный человек, и все свои деньги заработал честно, собственным трудом, и теперь хочу потратить часть их на благо вашего города…
Тут уж я не выдержал и спросил:
— Рон, а каким местом ты заработал свои деньги? Не тем ли самым, передним? Или все-таки своей задницей?
Джереми увидел меня и аж позеленел от злости:
— Совсем не тем, о котором ты думаешь, приятель. Я — настоящий актер и получал деньги только за съемки, а не за что-то другое. Я много работал в отличие от разных бездельников, которые мотаются без дела туда-сюда и не знают, куда себя деть и чем занять, однако пользуются теми же социальными благами, что и настоящие трудяги, вроде меня или этих уважаемых граждан, — Рон обвел собравшихся рукой. — Я честно платил налоги и помогал бедным, а вот что ты сделал для своей страны? А, парень?
Я не нашелся, что ответить. Действительно, как сказал один президент, «не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для нее». Он был, разумеется, прав, тут и спорить нечего: раньше думай об Америке, а потом о себе. Поэтому я просто пожал плечами и промолчал.
Рон воспринял мое молчание как свою маленькую победу и перешел в решительное наступление:
— Когда я стану мэром, то выгоню из города всех бездельников, кто только ест, спит и целыми днями смотрит телевизор. Потом я разберусь с грязными нелегалами, которые заполонили наши города. Я заставлю их уважать американские законы, потому что ничего нет выше Соединенных Штатов Америки и ее великих национальных символов!
Рон патетически простер руку к статуе Свободы — видимо, чтобы подкрепить свои слова наглядным примером, но тут его взгляд упал вниз, и он замер с открытым ртом.
И было от чего. Мой пес Чамп, которого я на время оставил без присмотра (настолько увлекся дискуссией с Роном), спокойно мочился на постамент. Надо признаться — у моего пса есть отвратительная привычка, впрочем, как и у многих кобелей: он метит все углы, мимо которых пробегает. Вот и сейчас он выполнил традиционный ритуал — приподняв заднюю ногу, писал прямо на статую Свободы.
Рон взревел, как разъяренный буйвол:
— Неслыханная наглость, кощунство, мерзость! Этот шелудивый пес оскорбил наш главный национальный символ! Вот вам пример того, до чего может довести потакание либерализму! Вот образец разгула так называемой демократии! Сначала у нас повсюду бегают грязные псы, ссущие средь бела дня на святыни, потом появятся нищие нелегалы, которые заполнят все фабрики и заводы и отнимут работу у настоящих американцев… А потом что? Сплошная либерастия, после которой мы уже не будем хозяевами в собственном доме? Не допустим этого! Давайте научим этих тварей уважать американские законы и правила!
С этими словами Рон выхватил из-за пояса пистолет и, передергивая на ходу затвор, бросился к Чампу, намериваясь того пристрелить. Разумеется, я не стал спокойно смотреть на это и кинулся Рону наперерез. Лишь бы успеть!
Джереми уже поднял руку и прицелился в моего бедного пса, когда я в прыжке навалился на него и сбил с ног. Мы покатились по земле. Как и тогда, в баре… В толпе раздавались подбадривающие крики: часть зрителей болела за меня, часть — за Рона. Послышались женские визги, затем рев сирены, и на площадь въехала полицейская машина. Все это недавно уже было… Сплошное дежавю, что ни говори!
Через пару минут мы с Роном сидели на асфальте со скованными за спиной руками. Рядом расхаживал глава местной полиции — капитан Стив Нортон, а из-за его плеча неодобрительно наблюдал старина Билл Коули. Я поймал его взгляд и слегка пожал плечами: ничего не поделаешь, так фишка легла. Наверное, это действительно моя судьба — влезать во всякое дерьмо. Билл осуждающе покачал головой.
Между тем капитан Нортон пытался выяснить, откуда у Джереми взялся пистолет и с какой целью он принес его на предвыборный митинг. Рон, бросая на меня ненавидящие взгляды, пояснил, что захватил оружие для защиты от таких грязных типов, как я, а также от шелудивых псов, которые не уважают американские законы и справляют свою нужду там, где хочется, а не там, где положено.
Нортон иронически хмыкнул, потом подошел ко мне.
— Это ваш пес? — спросил он, указывая на Чампа, которого крепко держала Люси.
— Да, сэр, — смиренно признался я. — Но он ни в чем не виноват: разве мог Чамп знать, что эта статуя так дорога сердцу Рона Джереми? Если бы он хоть чуточку об этом догадывался, то, разумеется, ни за что бы не стал мочиться на нее, а выбрал бы другой, более простой объект…
Капитан улыбнулся — видимо, оценил мой юмор.
— Ясно. А почему вы кинулись на этого уважаемого кандидата в мэры?
— Разве непонятно? — ответил я. — Он хотел пристрелить моего друга, а я не мог этого допустить.
— Я защищал символ Соединенных Штатов Америки и всего свободного мира! — взвизгнул Рон Джереми, свирепо глядя на меня и Чампа.
— Может, так оно и есть, — согласился я, — только вы хотели пристрелить моего пса, который, на минуточку, является моей личной собственностью, а это, насколько я знаю, нарушение моих имущественных прав. К тому же вы размахивали пистолетом в общественном месте и собирались палить прямо посреди городской площади. Не было ли это нарушением закона, капитан? — обратился я к Нортону. — Ведь Джереми мог случайно ранить кого-нибудь из граждан или, не дай бог, убить. Не говоря уже о том, что застрелить невинную собаку на глазах у детей — а на митинге присутствовали дети — не самый хороший поступок с точки зрения общественной морали. Не так ли?