В камере царила кромешная темнота. Лежа на полу, чувствуя себя в относительной безопасности, я начал вспоминать дом.
Вдалеке началась очередная бомбежка. В узкую щель окошка под потолком проникали отблески света. Как всегда, разрывы бомб доставляли радость, наполняли спокойствием, напоминали, что мы здесь не одни. И, что самое главное, в случае прямого попадания они также могли открыть нам дорогу к бегству.
С рассветом главные ворота корпуса открылись. Мы услышали звон цепей и скрежет ключей в замках, после чего грохот открывающейся стальной двери за нашей стеной и шаги людей. Звякнуло дно жестяного ведра, поставленного на бетонный пол, после чего послышался стук металлической ручки, опустившейся на ободок.
Затем мы услышали крики:
— Рассел! Рассел!
Последовал неразборчивый ответ.
Дальше по коридору то же самое позвякивание ведра. Затем:
— Дэвид! Дэвид!
На этот раз это определенно был американец. Услышав свое имя, он ответил зычным:
— Й-я-а!
Охранники что-то крикнули этому Дэвиду. Затем они закрыли дверь его камеры и прошли по коридору к нам. Дверь открылась, и мы поднялись на ноги. Мы не знали, чего ожидать. Охранников было трое: один — маленький тип, сказавший, чтобы мы звали его Джералем, другой — здоровенный толстяк в очках и совсем еще молодой парень со светлыми курчавыми волосами. Джераль держал в руках ведро, а остальные двое его прикрывали, держа наготове пистолеты. Похоже, им не терпелось показать себя новичкам, только что прибывшим в корпус.
— Имена? — властно произнес толстяк.
— Динджер. Стэн. Энди, — ответил за всех Динджер.
Толстяк протянул нам три пластмассовые миски, в которые наложил из ведра по небольшой порции риса с водой. Нам выдали еще две кружки, которые тотчас же наполнили холодным чаем из старого чайника с помятыми боками. Мне показалось, что наступило Рождество.
Когда охранники ушли, мы впервые получили возможность осмотреть свою камеру при свете дня. В одну стену высоко был вбит гвоздь, торчащий на пару дюймов из оштукатуренной поверхности. Мы решили, что он может пригодиться. Меня как самого легкого подняли, поддерживая за ноги. Мне удалось выдернуть гвоздь из стены. Динджер тотчас же процарапал им на стене отметку, обозначающую край тени от окна. Она должна была стать нам своеобразной отправной точкой для измерения промежутков времени.
Затем мы уселись на полу, съели рис и вылизали миски. Потягивая холодный чай, мы размышляли, что будет дальше. Десять минут спустя вернулись те же самые трое охранников и майор.
— Теперь вы находитесь в моей тюрьме, — повторил тот. — Мне нужно, чтобы вы вели себя хорошо. Если от вас мне будут неприятности, я отплачу вам тем же. Вас поместили вместе, потому что вчера офицер решил держать вас вместе. Он попросил предупредить вас о том, что нам известно: вы люди опасные, и если начнутся какие-нибудь неприятности, вас просто застрелят.
Должно быть, все дело было в рассказе про разведвзвод. Мы были для начальника тюрьмы неизвестной величиной, в отличие от летчиков, к которым здесь привыкли. А может быть, со спутанными волосами и бородами, грязные, покрытые синяками и шрамами, мы производили впечатление дикарей с севера.
— Малейшая попытка бегства или нападения на охрану, и мы будем стрелять, — продолжал майор. — Все очень просто.
— Прошу прощения, сэр, нельзя ли нам вылить ведро? — спросил я. — У нас у всех болят животы, и оно очень быстро наполняется.
Бросив что-то по-арабски одному из охранников, он повернулся к нам:
— Да, берите ведро.
Стэн взял ведро и пошел следом за охранником.
Майор продолжал:
— Вас будут кормить, и можете считать это за счастье, потому что вы пришли сюда, чтобы убивать наших детей. Никакого шума быть не должно — ни разговоров, ни криков. Это понятно?
Пока он говорил, Динджер разглядел у него под рубашкой контуры пачки сигарет.
— Прошу прощения, сэр, вы не угостите меня сигаретой?
Его лицо расплывалось в очаровательной улыбке. Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Мы старались изо всех сил показать себя дружелюбными, вежливыми, учтивыми и почтительными. Расстегнув рубашку, майор достал из кармана надетой под ней футболки пачку. Он протянул Динджеру сигарету, но прикурить не дал. Для Динджера это явилось страшным ударом. Весь остаток дня он тоскливо глядел на сигарету, обнюхивая ее.
Стэн постарался получить как можно больше информации. Однако он смог сказать нам лишь то, что камер несколько, решетчатые двери завешены одеялами или мешками из-под риса, на которых по иронии судьбы красовались надписи «От компании „Американский рис“ иракскому народу». В конце коридора была дверь, за которой начинался другой коридор, ведущий во внутренний двор, а вдали — еще одни металлические ворота. Ничего больше Стэну рассмотреть не удалось. Похоже, это было замкнутое заведение с одним-единственным входом.
Судя по всему, туалеты и умывальники у нас с охранниками были общие. Во дворе на веревках было развешено белье. В одном углу стояла большая бочка из-под масла, наполненная водой. Вдоль стены тянулась длинная бетонная раковина с выходящими в нее четырьмя или пятью кранами. Туалетные кабинки, как это принято у арабов, были закрытыми. По словам Стэна, везде стояла сильная вонь.
Прошла неделя. Иногда к нам в камеру заходили три раза в день, иногда два, а иногда даже шесть или семь. Мы слышали шаги солдат, постоянно расхаживающих по коридору в одну или в другую сторону. Они мылись, стирали или просто слонялись без дела.
Кормили нас также нерегулярно. Иногда мы получали ведро с едой утром на завтрак, иногда ближе к вечеру, иногда уже затемно. Разнообразием блюда не отличались: неизменный вареный рис, отвратительное месиво, обильно приправленное грязью и песком. Охранники не забывали напоминать, как мы должны радоваться тому, что нас кормят. Однажды нам принесли обглоданные кости. Мы жадно набросились на них.
Должно быть, иракцы насмотрелись фильмов про тюрьму, в которых заключенных перевоспитывают с помощью радио, потому что каждое утро с первыми лучами солнца они включали громкоговорители, ревущие прямо за нашим окном. Казалось, оглушительное радио звучит прямо у нас в камере: агрессивная риторика, время от времени перемежаемая такими английскими словами, как «Буш» и «Америка». Затем следовал перерыв на молитву, после чего гневная риторика возобновлялась сначала. И так продолжалось до самого вечера, что буквально сводило всех нас с ума.
Нас бомбили каждую ночь. Багдад отвечал спорадическим огнем зенитных орудий. Одна батарея была размещена на территории нашей тюрьмы. Мы чувствовали содрогание орудий на крыше, слышали голоса и крики расчетов. Похоже, иракцы никак не могли понять, что к тому времени, как становится слышен гул самолета, сам самолет уже далеко улетел.
Ночью тринадцатого февраля на улицах рядом с тюрьмой поднялась яростная пальба из стрелкового оружия, которая продолжалась минут двадцать-тридцать.