— Вероятно, все именно так и произойдет, — резонно заметил Бондарь. — Тогда остается одно — написать рапорт об увольнении…
— И так и эдак завершится пенсией. Лучше уж сразу…
До ворот командного пункта базы под Ханкалой они доехали молча — повода для улучшения настроения обоих так и не нашлось. Покинув автомобиль, офицеры простились и разошлись каждый по своим делам.
Приблизительно через час генерал-майор окликнул посыльного и приказал пригласить к нему командира ОСНаз «Шторм» полковника Щербинина. Разговор наедине с Юрием Леонидовичем длился до позднего вечера…
Когда после встречи с Торбиным и Щербининым в живописной низине близ Российско-Грузинской границы, отряд Медведя достиг главного базового поселения в Панкисском ущелье, связанного спецназовца бросили в яму, накрываемую сверху сваренной из металлических прутьев решеткой.
Первую неделю его не кормили, а лишь вытаскивали раз в день для того, чтобы, привязав за руки меж двух деревьев, хорошенько избить. Причем зверства эти проистекали по какой-то непонятной русскому офицеру методике — его не допрашивали; ему не задавали вопросов; от него не добивались каких-либо решений и действий… Руководил странным ритуалом начальник личной охраны заместителя Командующего — Арзу Элиханов. Били Станислава два здоровых головореза, приблизительно в течение часа, сам же Арзу — хмурый чеченец лет сорока, прохаживался метрах в пяти, и что-то зло приговаривал на своем языке. Когда подчиненные выбивались из сил, отдавал какую-то резкую команду, подходил и сам наносил несколько сильных завершающих ударов. Потом капитана обливали водой и снова бросали в яму, где он лежал без движения по нескольку часов, пока к нему не возвращалось сознание…
Не проходило и дня, чтобы Торбин не вспоминал о том предшествующем появлению группы Щербинина и Сомова мгновении, когда до выстрела, ставящего победную точку в спецоперации «Вердикт» оставалось всего ничего. Сидя первое время в холодной, вонючей яме, он вовсе не думал о близкой смерти. Смерти Гроссмейстер не боялся и ожидал ее канун с необыкновенным спокойствием, ибо катастрофами последней недели был доведен до отчаяния. Пожалуй, такого отчаяния он не испытывал за все двадцать семь лет жизни. Впервые капитан бездарно растерял по ходу операции всех своих людей; впервые полностью провалил задание; впервые попался в руки сепаратистов и лежал сейчас голодный и измученный в какой-то земляной норе, предназначенной не то для зверя, не то для отхожего места.
Две мысли упорно не давали ему покоя перед гибелью. Станиславу казалось, будто даже в пресловутой «багровой мошне», когда все желания его, несомненно, устремятся к приближению кончины, эти думы все равно напомнят о себе. Он никак не желал смириться с тем, что эмир до сих пор жив. В коротких же перерывах меж тихой ярости по данному поводу, уносился в воспоминаниях в далекий Петербург к юной Лизе.
Иногда Торбин часами размышлял о коварстве гнусного оборотня Щербинина, волею судьбы бывшего отцом его любимой девушки, и снова восстанавливал в памяти то, как уходили из жизни бойцы его группы, а затем Шипилло с Воронцовым. Мучительно осознавая, что, либо где-то чуточку не доработал, либо попросту немного не успел, корил себя и просил у них прощения. Если гибель снайпера им с натяжкой объяснялась жуткой неразберихой во время жесточайшей рукопашной схватки, когда все мелькало перед глазами и сливалось в единое кровавое месиво, то пуля, нашедшая Циркача, была хуже смертного приговора самому Гроссмейстеру.
Он в сотый раз переживал те страшные минуты и, снова отрешенно глядя в земляной пол своего нового «жилища», мысленно перемещался в тот роковой день…
Похоронить Александра Стас решил чуть позже — после долгожданной встречи с эмиром Шахабовым. Очень уж долгой и невыносимо тяжкой оказалась дорога к нему, совсем близким представлялось решающее свидание, слишком уж много потерь было рассеяно на пути его отряда. Он брел по лесу, взвалив на плечо тяжелый пулемет и неся в другой руке готовую к стрельбе винтовку Шипа. На свесившийся поперек толстого древесного сука труп чеченского снайпера офицер даже не взглянул. Как и не стал извлекать из его груди свой десантный нож, вогнанный десятью минутами раньше с дистанции в двадцать метров в ответ на выстрел, произведенный им в Воронца. Разведать точное место расположения дозоров и бивака Медведя ему не позволил все тот же стрелок, засевший на дереве с малокалиберным нарезным карабином «Соболь». Капитану не хватило нескольких секунд, чтобы подобраться к нему ближе — на расстояние ножевого броска. Вероятно, снайпера привлек огонек Сашкиной зажигалки, сверкнувший вдали — меж темнеющих древесных стволов. Позабыв обо всем и не замечая кравшегося к нему спецназовца, он хорошенько прицелился и к несчастью успел нажать на курок… Выходило, что друг, сам того не подозревая, отвлек внимание кавказца и спас Торбину жизнь. Ну а после выстрела капитан всадил в стрелка нож и бросился обратно…
Немногим позже дистанцию до последнего дозора он определил логически. Убийца Циркача, стрелял из малокалиберного карабина, а прозвучавший в густом лесу выстрел из такого оружия можно было услышать от силы метров за триста. Но на звук никто не прибежал, стало быть, последний и основной пост находился на удалении, превышающим названную цифру. И все же, памятуя, о том, что до Беслана Шахабова он обязан был добраться живым, капитан включил максимальную осторожность перед тем, как обнаружил лагерь и занял рубеж для хорошего прицельного выстрела…
Предать тело Воронца земле он так и не сумел. Впрочем… Если бы не внезапное появление командира «Шторма», окончательно спутавшие тогда все карты, Станислав, скорее всего, разобрался бы с остатками банды Медведя — для главаря была уготована снайперка, для остальных — пулемет с полным ранцем патронов. А уж после праведной расправы спокойно бы вернулся и, как положено, простился бы с другом. Не вышло…
Уловки врага в открытом противоборстве, равно как и капризы стихии, еще можно попытаться предугадать и, полагаясь на находчивость со смелостью, избежать участи поражения. Но что мог Торбин противопоставить изворотливому и затаившемуся в «Шторме» предателю? Тогда он попросту не был готов к подобному повороту, о чем, конечно же, не раз впоследствии сожалел…
На седьмой день, после очередных побоев Гросс очнулся только к вечеру. С трудом ощупав себя, понял: на теле не осталось ни одной мышцы, ни одного места, где не саднило бы и не ныло от жуткой боли. Множество ребер было сломано, внутренности отбиты, а многочисленные ссадины беспрестанно кровоточили.
Однако ж, к скорому его удивлению, на том каждодневные истязания прекратились. Как ни странно, но в этой маловразумительной последовательности он сумел распознать осторожные ходы в тонкой игре эмира. Распознал и затаился в ожидании следующих…
Около трех недель бандиты содержали пленника хуже дикого зверя, изредка подкармливая одним черствым хлебом. Тот давно смирился с предстоящей казнью, и появление палачей не привело бы его в трепет. Когда одним из теплых летних вечеров к яме подошел все тот же шеф охраны эмира со своими подручными, Станислав спокойно выбрался из ямы и с непроницаемым лицом приготовился принять смерть. Но вместо ожидаемых пыток либо заурядного для здешнего поселения расстрела, его препроводили в черно-зеленый шатер и усадили напротив Беслана Магомедовича. Тот приветливо поздоровался с пленником, и сам подал большой кусок вареного мяса…