– Небось, еще и граф? – спросили меня иронично.
– Нет. Столбовой дворянин… Из-за своей фамилии я часто попадаю в натянутые ситуации. Мне не верят.
Я шагнул к источнику звука, с опаской держа перед собой огонечек. Кто знает, какой крокодил вылезет из угла. Приятный голос – последний шанс уродины.
В кресле сидело белокурое создание с короткой походной стрижкой. Такие носили наши бабушки в разгар классовой борьбы. Неизвестное существо лениво приняло из моих рук редакционное удостоверение, хмыкнуло:
– Как вас угораздило попасть сюда, коллега? Я Ксения Черныш из «Дорожной газеты».
Девушка протянула мне ледяные пальчики, я пожал их, пошутив:
– Вы что – из могилы вылезли?
– Юмор у вас, конечно. Вы – потомственный военный?
– Да, я бывший офицер.
– Сразу чувствуется… Вас поймали? – спросила она небрежным тоном, за которым уже проступало стремление выстроить барьерчик.
– Сам пришел.
– Я вот тоже. Еще в Кизиле предложила себя в качестве заложницы. Шамиль обещал, что ни один волосок не упадет с моей головы. Я у него три месяца назад брала интервью. Так что, – девушка сделала загадочную паузу, – если вы будете вести себя не по-джентльменски, я пожалуюсь, и вас расстреляют…
– Вы идейная боевичка или вам отстегивают, когда вы пускаете в газете слюни о благородных бандитах?
– А вы шуток не понимаете, – убежденно произнесла Ксения.
– Странный юмор… Не знаю, на кой черт меня сюда привели. Наверное, тот болван ошибся домом.
– Ошибаетесь вы. Шамиль сознательно свел нас вместе. Чтоб мы пообщались и пришли к согласию во взглядах. Консенсусу. А может, чтобы написали репортаж двумя перьями.
– Не надейтесь.
– Вы недооцениваете себя! – серьезно заметила Ксения.
– Вы хотели сказать – переоцениваю?
– Именно недооцениваете! Например, из вас мог бы получиться хороший сторож, милиционер. А вы прозябаете в журналистах…
– У вас все такие снобы в вашей «Дорожке»?
– Ради бога, на обижайтесь! – Она усмехнулась, тон ее потеплел. – У журналистов приняты взаимные подначки… Признайтесь, вы ведь не больше года на этой профессии?
– Две недели, – честно ответил я.
– И вас отправили в такую опасную командировку?
– Девушка. – Я стал терять терпение от ее покровительственного тона. – Ксюша… Вы в школе учились, когда я уже воевал в Афгане…
– Ах, простите, не хотела обидеть вашу старость.
Я чиркнул зажигалкой, чтобы еще раз глянуть на ее лицо. Серые глаза щурились и смотрели с вызывающей иронией. Слава богу, я знал такой тип женщин. Они быстро остывали, когда к ним угасал интерес. Причем начинали чувствовать себя неуютно. И вот после этого с ними можно было делать что хочешь. В фигуральном, конечно, смысле. И никаких фривольных интимностей.
Послышались шаги, стукнула дверь. Вошел Раззаев – узнал его по походке. Луч фонаря скользнул по нашим лицам. Он поставил его на попа, на потолке замер размазанный серый круг. Мы могли теперь различить лица друг друга.
– Извините, но лучших условий создать не могу, – заговорил глухим голосом Шамиль. – Чертовы федералы отрубили электричество, думают, что мы тут одичаем. Ничего, завтра, если сунутся, дадим им крепкий бой.
– А что – стало известно, что войска пойдут в наступление? – спросила Ксения. Голос ее слегка дрогнул.
– Есть непроверенные сведения, – уклончиво ответил Раззаев. – Я тут вам принес покушать. Извините, что скромно, но больше ничего нет. Делимся поровну с заложниками. Впрочем, мы считаем, что они наши гости.
– Гостей под дулами автоматов не водят… – заметил я. От такой демагогии просто тошнило.
– Я говорю о принципе отношения к людям, которых мы вынуждены были временно захватить. Завтра будете говорить с ними, люди все расскажут, как мы относимся к ним, обижаем ли. Я приказал, если кто женщину пальцем тронет – расстреляю. У нас самих четыре женщины воюют… Мы за полную справедливость. За это можно потерпеть, жизнь не жалко… Вот, Ксения, человек сидит, которого я очень уважаю, он мой командир… Он не даст соврать.
– Ваш командир? – удивилась девушка.
– Да! Разве Владимир Иванович не сказал? Да, командир по Афганистану, по той войне.
– Так вы специально встретились? – не унималась Черныш. Она завозилась, кажется, суетливо нащупывала диктофон.
– Случайно, – кратко ответил я, дабы у коллеги не возникало никаких иных мыслей.
– Какая удача! – восхищенно произнесла она. – Если вы, конечно, не разыгрываете меня.
И Шамилю, и мне, стоящим на разных полюсах, страшно далеко друг от друга, только и нужно было сейчас разыгрывать эту вертихвостку.
Я уже не считал, что мне повезло. Чертова журналистская молва еще и в боевики запишет. Расстреляют в общей куче, сделают обрезание – и закопают.
– Как ты жил эти семь лет? – спросил я, стараясь не обращать внимания на журналистку. Она стала действовать мне на нервы. Начнет еще задавать идиотские вопросы: что вы пьете по утрам – кофе или чай, любите ли вы сладкое, да как вы относитесь к женщинам.
Вместо ответа Шамиль достал из ножен на поясе огромный тесак, вытащил из пакета консервы, круговыми движениями быстро открыл их, поставил перед нами. Ксения встала, вышла в малую комнату, вернулась с тремя ложками. Раззаев есть отказался. А мы не заставили себя долго уговаривать. Тушенка всегда идет на пользу человеку.
Шамиль стал неторопливо рассказывать, при этом он смотрел куда-то в потолок, словно в размытом круге света проступали картины его недавнего прошлого. Может быть, лучезарного?
– После Афгана я поступил без помех в Грозненский университет, на философский факультет, окончил его… Потом началась война в Абхазии, и я поехал туда добровольцем, был командиром роты.
– На чьей стороне? – быстро спросил я, хотя ответ был ясен.
– Конечно, на стороне братьев по вере – абхазов.
– И я воевал на стороне братьев, хоть и не по вере, и тоже командиром роты.
– А где? – впервые оживился за все время Шамиль.
– В Сухуми, Гудауте…
– И я там был. Как мы не встретились? В моей роте было много русских.
– А в моей были твои земляки.
– Жаль, что мы сейчас не вместе, – вздохнул Шамиль.
– Ты сожалеешь об этом?
– Я не имел в виду Россию! – уже другим тоном произнес Раззаев и, чтобы сгладить резкость, продолжил свой рассказ: – Потом я организовал частную фирму. Мы перепродавали автомашины.
– Ворованные? – уточнил я. Меня так и подмывало сказать сочную гадость любезному Шоме. И какого черта он не стал преподавателем философии?