Уважаемый Дмитрий Климов!
На мгновение Катьке показалось, что письмо адресовано кому-то другому — настолько непривычным было это официальное обращение.)
Спешим сообщить вам, что произошла досадная ошибка. Ваша фамилия случайно и несправедливо оказалась среди фамилий абитуриентов, не прошедших вступительные экзамены в наш вуз. К сожалению, это недоразумение было замечено не сразу, а некоторое время спустя, когда Вы, по всей вероятности, уже покинули Москву. Так как мы не смогли найти ни Ваш контактный телефон, ни иных координат, кроме домашнего адреса, высылаем Вам это письмо по месту Вашего постоянного проживания. Предвидя не всегда удовлетворительную работу почты («Ишь ты! Чего это она неудовлетворительная?» — подумала Катька, держа в левой руке распечатанный конверт), готовы дать Вам возможность сдать зимнюю сессию задним числом. Однако просим Вас дать незамедлительный ответ по поводу Ваших планов. Если к началу второго семестра (крайний срок — конец января) мы не получим от Вас ответа, то будем вынуждены отменить наше решение по поводу Вашего зачисления в наш вуз.
С уважением,
Замректора по учебной части Туликова Н. С.
Катька повертела письмо в поисках какой-то дополнительной информации и даже заглянула в конверт, но там больше ничего не было.
«Ничего себе, — подумала она. — Сначала послали человека, а теперь давай извиняться. Ни дать ни взять прямо Сериковы номер два». Но что делать дальше, Катька не знала. С одной стороны, она, конечно, была рада за Митю — всегда подозревала, что не мог такой умный и талантливый человек, как он, провалиться на каких-то там вступительных экзаменах. С другой стороны… А вот с другой стороны картина вырисовывалась не такая радужная. Если дать Мите прочесть это письмо, то он уедет. И Катька выйдет лишней. Не давать — значит взять на себя тяжелый душевный груз. Можно было бы «заиграть» письмо, то есть припрятать до конца января, а потом бросить в ящик, как ни в чем не бывало — мол, вот с опозданьицем дошло. А он возьмет и все равно уедет. Или уже не уедет? Вопросы роились, а ответа не было. Катька выбрала третий вариант — мол, там видно будет. Она аккуратно заклеила конверт и положила его себе в карман — главное, не потерять где-нибудь, позору не оберешься, не на словах же потом Мите объяснять, мол, знаю содержание, потому что вскрывала твое письмо.
В этот момент зазвонил телефон. Катька от неожиданности вздрогнула и взяла трубку. Звонил Пахомов.
— Кать, это Антон снова. Помнишь, я тебе вчера звонил. Ну, по поводу спецвыпуска.
— А-а… да — (вот черт, совсем с этими письмами из головы вылетело).
— Что да? Нашла?
— Нет, — неуверенно ответила Катька. — Ты знаешь, тут столько дел навалилось. Ты в библиотеке?
— Ну да.
— Я сейчас поищу и тебе перезвоню.
— Давай. Только не тяни.
Катька положила трубку и окинула взглядом комнату. Но пачка с номерами как испарилась. На полке ничего не лежало, в углу, куда они обычно складывали всякую невостребованную корреспонденцию, тоже. Может, Танька переложила. Или Громиха. Катька позвонила сначала Таньке, но та побожилась, что ничего не трогала и не перекладывала. «Странно, — подумала Катька, — целая кипа, и как корова языком». Затем она набрала Громиху. Та недовольно поворчала, а потом сказала, что, мол, да, была пачка, но ее почти сразу же после собрания в клубе забрал Черепицын. «А куда? И зачем?» — спросила Катька. На это Громиха сказала, что понятия не имеет и вообще, у Катьки что, других дел нету? Катька тут же перезвонила Антону и рассказала про Черепицына.
Антон хмыкнул, извинился за причиненные хлопоты и сказал, что в отделение позвонит сам. Катька попрощалась и повесила трубку — у нее голова была забита совсем другим.
Надо было думать, как поступить с письмом. Да и извещения для сбора в клубе надо было садиться писать.
Тем временем у Пахомова отсутствие спецвыпуска на почте вызвало какое-то неприятное сосущее ощущение. Говоря по-русски, где-то под ложечкой, хотя никто толком не знает, где эта ложечка и есть ли, например, где-то рядом вилочка или, скажем, ножичек. Но сосало именно там. Особой интуицией Антон не отличался, но сейчас вдруг почувствовал приближение чего-то нехорошего, чего-то большого и неотвратимого. Прошлой ночью ему приснился странный сон, который он с утра забыл и только сейчас, как это часто бывает, с опозданием вспомнил. Будто идет он по главной улице Больших Ущер, а именно улице Ленина, и вокруг ночь. Фонари вдоль дороги горят неярко и создают знакомый каждому эффект: когда проходишь мимо одного, твоя тень, вытянувшись в длинную кишку, бежит впереди тебя, но по мере отдаления от фонарного столба она постепенно укорачивается, скукоживается, бледнеет и исчезает. А затем за спиной растет новая. И вот проходит Антон мимо очередного фонаря, и от света за спиной тень его, длинная и нескладная, расстилается перед ним на дороге. Но вот близится новый фонарь, а тень все такая же длинная, по-прежнему бежит впереди Антона. А сзади ничего не вырастает. Тогда Антон прибавляет шаг, но тень никак не желает укорачиваться. Тогда Антон переходит на бег, а она все так же маячит перед ним. Он оборачивается, но за ним нет уже ни фонарей, ни лампочек, только колючая зимняя темнота. И впереди уже нет ничего. И тогда его охватывает дикое, необъяснимое чувство ужаса. Он задыхается. Холодный воздух щиплет легкие. А вокруг никого. Только тень его по-прежнему маячит впереди. А он все бежит и бежит, и никак ему ее не догнать.
И вот уже почти обессиленный, останавливается он, чтоб перевести дух, а тут Нина навстречу идет. Подходит к нему и говорит: «Ну что ты, Тоша, весь расхристанный такой? Ты бы застегнулся, холодно же». И видит Антон, что пальто его новое нараспашку и рубашка расстегнута и давно навыпуск болтается. Стал он застегиваться, запахиваться. А Нина стоит в стороне и не помогает, как она обычно делает. Он тогда идет к ней, а она ему: «Да нет, Тош. Тебе бежать надо. Далеко бежать. А у меня дел еще много. Ты беги». И уходит в темноту. Антон кричит ей что-то и вроде даже плакать начинает, но она не возвращается.
Так и стоит он в темноте. Один. Ни Нины, ни фонарей. Только тень его по-прежнему с ним — стелется по земле и уходит далеко вперед, так что и конца ее не видать. На этом месте и проснулся Антон. Чувствует, что все лицо мокрое от слез, а почему, уже не помнит. Часы тикают. Рядом Нина тихо сопит.
Потом он заснул снова, но безо всяких сновидений. А с утра и не помнил ничего. Но сейчас, как сказала ему Катька про пропавший спецвыпуск, так весь сон тот у него перед глазами и встал.
«Значит, и вправду уезжать надо, — подумал Антон. — Все. Засиделся я тут. Если такие сны уже пошли, значит, не туда жизнь моя свернула. Надо обратно на дорогу выворачивать».
Но сны снами, а дела делами. Тем более засел у него этот спецвыпуск в голове, хоть ты тресни. Антон позвонил в отделение. Не совсем трезвый голос Черепицына, такой знакомый и человеческий, вернул Пахомова на землю. Но на вопрос о спецвыпуске сержант только запутал дело, сказав, что да, газеты с почты забрал, но не сам по себе, а так ему майор приказал, а зачем да почему, это пускай Пахомов сам у Бузунько выясняет. «Он злой как черт из-за всей этой вашей литературной нервотрепки, я к нему и соваться не буду, извини», — сказал Черепицын и повесил трубку. «Очень интересно, — подумал Антон, — „вашей нервотрепки", как будто я ее придумал от нечего делать». Но уже вошел в какой-то озлобленный раж и набрал кабинет Бузунько. Майор был на месте.