– Ну так то украинский. У языков корни одни. А эти слямзили чужой язык, исковеркали и давай творчеством заниматься… каляка-маляка… тьфу! Я ему «дас», а он мне «дос». Я ему «шен», он мне «шейн». Ну я-то помню, что нет никакого доса! И шэйна никакого нет! У меня по немецкому пятерка в табеле была. Дос гундос…
Кучник так распереживался, как будто в момент захвата не галиматью из школьных фраз выкрикивал, а пытался вести осмысленный диалог. И вообще он чувствовал себя конквистадором, обиженным безграмотностью дикарей.
– Я ему «дас», он мне «дос», – упрямо повторял он, не в силах слезть с этой заевшей пластинки. – Что это вообще за «дос»?! Какая сволочь его выдумала?
Фролов, которому порядком надоела история про дасы и досы, заметил вслух, что скоро будет светать.
– Предлагаешь рвануть? – оживился Кучник. – Пока темно, то да се.
– Да не! – испугался Фролов. – Зачем? Торопиться некуда. А там, может, покормят.
– Ну конечно! – хмыкнул Кучник. – Держи карман шире. Знаю я этих субчиков. Скорее, пристрелят, чем лишний рот кормить будут. А чего еще ждать от людей, у которых дос вместо дас?
Фролов подумал, что Кучник окончательно рехнулся на своих лингвистических претензиях. И теперь, чуть что, будет постоянно съезжать на полюбившуюся тему.
Но тут им встретился караульный – молодой парень с копной черных вьющихся волос.
– Parol! – выкрикнул он.
– Дaс хаус! – брякнул Кучник.
Парень тут же передернул затвор и вскинул винтовку.
– Э-эй! – встрял рыжий. – Дэр арестант махт хохмес. Йидишкайт!
Караульный убрал винтовку и пропустил процессию, но Кучник все равно не удержался и гаркнул на прощание:
– Дас хаус!
Рыжий несильно ткнул Кучника в спину дулом.
– Ну, ты! Специалист по языкам, бавейг дэйн’ фис!
К тому моменту, когда они вышли на поляну, где, собственно, и располагался лагерь партизан, уже начало светать. Тут и там виднелись скрючившиеся в позе эмбриона фигуры бойцов. Некоторые, впрочем, почувствовав какое-то движение, просыпались и теперь сонно чесали бороды, разглядывая нежданных гостей.
– Ну и где ваш Абрам? – спросил Кучник таким требовательным тоном, как будто пришел на деловые переговоры.
– Где ему надо, там он и есть, – огрызнулся рыжий и ушел – видимо, звать командира. Ушел и Хаим. Караулить пленных остался Яша.
– Вы на Гада не обижайтесь, – сказал он, мотнув в сторону ушедшего рыжего. – На самом деле он неплохой.
– Какой же он неплохой, если гад? – удивился Фролов.
Яша засмеялся.
– Гад – это имя. Библейский пророк был такой.
Заметив, что один из проснувшихся партизан закурил, Кучник свистнул.
– Эй, боец! Не будь гадом. Угости.
– Что? – удивился тот.
– Папиросой, говорю, угости.
– А мне их что, Бог сверху по почте шлет?
И громко добавил что-то на идиш – видимо, пошутил, поскольку Яша засмеялся.
– Тебе одной папиросы жалко? – разозлился Кучник.
Тот задумался.
– А чем ответишь?
– Я тебе в морду кулаком отвечу, понял?
– Что? – нахмурился партизан.
– Оставь хоть на пару затяжек, фашист.
Курящий издал неопределенный звук и, потеряв интерес, отвернулся.
Кучник сплюнул с досады.
– Ну все. К жидам попали. Теперь держись. В живых оставят, но жить не захочется.
В этот момент на поваленное дерево присел парень лет двадцати пяти. На голове у него была ушанка с красной звездой, а в руках баян. Он расстегнул ремешки, потянул меха и ловко забегал пальцами по перламутру кнопок.
– Это что, тоже еврей? – спросил Фролов у Яши.
– Мотя? Ну конечно. Но он такой… из Биробиджана.
Видимо, еврейство Моти было второго сорта.
Играл он неплохо, но музыка в столь ранний час не понравилась кому-то из пожилых бойцов.
– Мотя, прекратите делать музыку, когда надо делать тишину! И уже таки хватит жить по своему биробиджанскому времени. Тут люди еще спят. И видят сны, в которых вы уехали обратно в свой Биробиджан.
– Фарвос фарштерт дир ди музик? – откликнулся кто-то из предутреннего тумана. – Мотя – талантливый музыкант. Шпилн зэй, Мотя, играйте.
– А я разве что-то сказал против? Мотя действительно талант. Но если сейчас здесь появится Адольф Гитлер и начнет играть на баяне, то я точно так же попрошу его помолчать.
– А при чем тут Гитлер?
– А при чем тут талант Моти?
– Послушайте, Ицхак, – возразил недовольному кто-то третий. – Если вам не нравится музыка, нарвите травы и нафаршируйте ею свои уши. Это я вам забесплатно советую.
– А я вам забесплатно советую положить свой бесплатный совет обратно в рот. А если будете брать плату за свое молчание каждый раз, когда хотите сказать глупость, станете миллионером. И не забудьте про мой процент.
– Ты бы, Ицхак, молчал про процент, – встрял новый голос. – Когда ты собственной дочери отказал в приданом. А у тебя, между прочим, было самое богатое хозяйство в селе.
– Ай-вэй! – запричитал Ицхак в полный голос, словно забыл, что только что требовал тишины. – Я, оказывается, был самым богатым! Вы слышите? Ицхак был богатым! Ицхак был таким богатым, что три года не мог справить себе новые ботинки. Я так на вас удивляюсь, что если сейчас придет Адольф Гитлер и попросится в отряд бить фашистов, я уже не удивлюсь.
– Если к нам придет Гитлер, я его застрелю, только чтоб больше не слышать, что он к нам придет.
– Тогда застрелите меня сразу после Гитлера, чтоб я больше не слышал о своем богатстве.
– Мне жалко тратить на вас пулю.
– Ах жалко?! – почему-то обиделся Ицхак. – На Гитлера, значит, не жалко, а на меня, значит, жалко?!
– Представьте себе. К тому же если я вас застрелю, то потеряю последнюю надежду вернуть те патроны, которые давал вам в долг.
– Вы так говорите, как будто я ваши патроны на базаре продаю!
– Выражаясь вашим языком, уже не удивлюсь.
– Перестаньте. Я же не прошу вас вернуть мне гранату, которую дал вам на прошлой неделе.
– Опять эта граната! Я про нее уже столько слушаю, что скоро она мне будет сниться. И потом, из-за вашей гранаты я чуть не погиб под танком. Вы же дали мне сломанную гранату.
– С чего вы взяли?
– Она же наотрез отказалась взрываться! Не удивлюсь, если вы и своей Ханне подсунули неработающего жениха.