Потом Леночка пропала, ее изображение стерлось с серой кишки дороги, охранник справа нанес мне отточенный до филигранности удар в печень. Точнее, тихонько гыкнул – безрадостно и тревожно.
Разумеется, я с ненавистью смотрел на благодатные пейзажи Приднестровья, на эту жирную землю, сочащуюся дождевыми червями – красномясыми и сытыми. Теперь приднестровские черви будут еще более сытыми, потому что получат на съедение еще один неслабый трупешник. «Спасибо, спасибо!» – закричат они своими маленькими круглогубыми ртами, когда последняя лопата покроет пальцы моих ног. И они радостно бросятся меня кушать, чтобы затем, переработав, выделить меня с другой своей стороны, уже видоизмененного в самое биологически чистое удобрение.
Вот в чем будет заключаться моя Всемирно-Историческая Роль на земле Приднестровья.
Спасибо за внимание.
Мы проезжали мимо постов с деловитыми людьми при автоматах. Везде нам приветственно махали руками, мои конвоиры кивали им тоже, взмахивая лениво и небрежно. Всякий, кто едет в машине, кстати, помахивает всегда более сдержанно и важно, нежели те, кто торчит на обочине. Если не верите, попробуйте понаблюдать за собой как в первом, так и во втором случае, и вы поймете, что я на сто процентов прав… Люди провожали нас теплыми взглядами и думали: «Почему-то мудак, который сидит посредине, не отвечает на приветствие. Явно зажрался…» Этим мудаком, вы понимаете, был я. Бля…
Конечно, если б я смог, я крикнул им, что делаю вид, будто сижу в наручниках и страшно опечален, что не могу помахать в ответ…
Мимо нас проплыл памятник раненому пионеру. Не один я был здесь несчастным. Раньше памятник был вполне здоровым, в принципе таким и задумывался: жизнелюбивое изваяние счастливого советского пионера, каким был и я, друзья мои, в детстве. А потом взрослые дяденьки начали войну, а юный пионер, как его и учили, не стал прятаться за чужие спины. Очередями ему отшибли руку, вырвали то место, где должна быть печень, где подразумевался дозревающий половой орган, искорежили лицо. Но он по-прежнему стойко продолжал свою вахту и смело трубил в обломки пионерского горна.
– Во, ребята на пионера каску надели! – обрадовался водитель. – За нас парень воюет!
– Эх, хороший памятник был! – с глухой тоской отозвался Желтоус. – Проклятая война, что натворила!
– Ничего, кончится, тогда заживем. Это же благодатнейший край! Палку воткни – зацветет! Ты, сибиряк, не обижайся, но у вас природа суровая, худосочная. Вот война закончится, ты летом сюда приезжай или лучше в августе.
– Не, самое лучшее время – это в начале сентября, – возразил Желтоус.
– Хорошо, ребята, адресок черкните – обязательно приеду, – я всегда с удовольствием принимаю подобные предложения. – Только вы зря, ребята, на Сибирь клевещете. Я хоть и не сибиряк, а дальневосточник, но приезжайте к нам – и все увидите. Могучая природа, деревья-исполины, травы такие, что заблудиться можно. Рыба – только царская, от икры лопается. Звери тоже царские – уссурийский тигр, медведи. Такую охоту можно устроить – королевскую.
– Охота – это моя мечта, – вздохнул Желтоус. – Здесь-то все повыбивали, наверное, еще в прошлом веке… А у меня ружьишко от отца осталось – «зауэр», лежит, пылится… Слышь, дальневосточник, может, у тебя знакомые охотники есть? Познакомил бы как-нибудь, адресок дал, записочку написал?
– Элементарно, – заверил я. – Сейчас приедем, ты только напомни.
– Договорились, – оживился Желтоус и, порывисто вздохнув, заметил, обращаясь к водителю: – Хороший он парень… Жаль, что так получилось.
– Да-а, – протянул водитель. – Ты уж обиды на нас не держи. Понимай как хочешь, но война. Особые условия. Э-эх!
Все как-то сразу сникли, заметно расстроились. Даже Глухонемой доброжелательно посоветовал:
– А ты не ссы!
Так мы и доехали из славного города Дубоссары в не менее замечательный город былого счастливого благоденствия Бендеры.
И за время пути, смею заметить, стали добрыми приятелями.
– Кстати, ребята, вы не поясните мне семантику названия города Дубоссары? – спросил я, когда меня выводили из машины в каком-то мрачном дворе.
Но ребята, покоробленные и чугуннолицые, нахмурились, а Желтоус чужим голосом ответил за всех:
– Нет, не поясним.
Хозяин уже вышел и разговаривал с каким-то мелким чином в черном берете и свеженькими шевронами республиканской гвардии на рукаве и нагрудном кармане.
– Ну, что, адрес охотника запишешь? – вспомнил я о своем обещании.
Но Желтоус неожиданно отреагировал очень грубо:
– Заткнись.
– Да ты не бойся, это чисто наши с тобой дела, – негромко продолжил я. – Все унесу с собой в могилу.
– А ну, тихо, сучара! – Желтоус покосился на шефа. Но тот не обращал на нас никакого внимания.
Потом я услышал отчетливое: «В камеру!» Мои провожатые приободрились, приосанились, захорохорились и, говоря по-военному, подтянулись. Они взяли меня под руки: слева – Желтоус, а со стороны печени, как обычно, Глухонемой. Мы пошли по какому-то гадкому коридору, в котором отвратительно пахло тюрьмой. Потом спустились по ступенькам, и тюрьмой засмердило еще плотней. «Ничего, – утешал я себя, – буквально через час этот запах пропитает мои альвеолы – и я диффузным образом вместе со своей плотью смешаюсь с духом тюрьмы».
Наконец остановились у камеры. Очень бледнолицый человек из местного персонала открыл дверь, и она печально проскрипела: «Добро пожаловать!» Я вошел внутрь куба, попросив мимоходом, чтобы не толкали в спину. Здесь были традиционный табурет, стол, присохшие к каменному полу, и нары, пристегнутые к стене замком.
– Спокойной ночи! – пожелал Желтоус и вместе со всеми шагнул к выходу.
– Эй, стойте, а наручники кто забирать будет?
– Извини, браток. – Желтоусу почему-то стало весело.
Он порылся в карманах, вытащил ключик на драной ленточке (наверное, подаренной на счастье какой-то дивчиной), я же развел руки из положения «за спину», тоже порылся в карманах и протянул наручники.
– Силен, – вежливо заметил Желтоус и опустил наручники в карман.
А Глухонемой ободрил:
– Не ссы!
И я был ему благодарен за поддержку.
Дверь пропела «гуд бай» – и я остался под желтыми масляными лучами одинокой лампочки на потолке. Вообще-то на губе раньше я сидел. Первый раз в училище – за чрезмерное употребление спиртных напитков и, как следствие, антиобщественное поведение. Я устроил погром в танцевальном классе, пытался внести свою режиссуру. Но мужская часть кордебалета меня не восприняла достаточно серьезно, после чего мне пришлось устроить и кровавую корриду. Быком был я. Брали меня совместными силами ОМОНа и военного патруля… Второй раз я сидел уже в звании лейтенанта. На сей раз обошлось без спиртного. Было это в первый офицерский отпуск. Прилетел в любимый свой город Владивосток, а по пути успел, представляете, обзавестись подружкой. По-моему, ее звали Катя, и были у нее, наверное, и сейчас не выпали, чудесные золотистые волосики. Такие нежные-нежные. Когда она спала в самолете, нечаянно обронив свою головку на мое плечо, я, осатаневший на холостяцкой заставе мужик, всю дорогу сидел напряженным счастливым истуканом. Потом, содрогаясь от внутреннего несовершенства, все же сумел познакомиться. И мы вышли почти под руку по трапу, потом доехали до ближайшего парка, чтобы посидеть на свеженьком воздухе и договориться о следующей встрече. Она была не против! Май! Все пело, цвело, пахло, смеялось, распускалось, благоухало, раздавалось, благословленное свежестью весны. Мы видели лишь друг друга, клянусь в этом. Наши чемоданы стояли рядом, и, если бы их кто-то захотел украсть, мы даже не заметили бы. Наконец мы вспомнили, что ничего не ели, не пили и в горле давно все пересохло. Я первый встрепенулся и предложил чего-нибудь попить. Рядом был киоск, туда и направился. Передо мной стояли три или четыре человека, и, когда уже подходила моя очередь, меня кто-то окликнул: