«А ведь Тарарах совсем его не боится! И именно потому, что не боится, сфинкс не имеет над ним той же власти, что надо мной!» – подумала Таня отрешенно.
Голос Тарараха прорывался к ней будто через толстое одеяло. Не испытывая ни удивления, ни облегчения, лишь бесконечную усталость, она доползла до шкур, только что покинутых питекантропом, и легла на них. Старые шкуры уютно пахли многолетней берложной пылью.
– За счастье и радость не надо платить страданием. А за удовольствия и любопытство обычно только страданиями и платят, – назидательно произнес перстень Феофила Гроттера за мгновение до того, как Таня отключилась.
Тупик – это не когда нет выхода. Тупик – это когда нет желания его искать.
Леопольд Гроттер
Таня очнулась от жары. Опасаясь, что она замерзнет, питекантроп не только накрыл ее пятью шкурами, но развел такой огонь, что будь Таня снегурочкой, она превратилась бы непосредственно в пар, минуя стадию воды.
Тарарах ненавидел мелочиться, как ненавидел он и ускользающую полущедрость. Все, что питекантроп делал, он делал с размахом. Если выставлять на стол, так все, что есть в берлоге. Если жертвовать ради друга, так жизнью, а не треснувшей тарелкой, которая самому не нужна. Все полумеры, блеянье и лукавые отсрочки – это формы лжи.
«Мало – это нисколько. Есть только три стадии – много, крайне много и в самый раз!» – радостно утверждал питекантроп.
Тарарах сидел рядом на корточках и, сильно склонившись вперед, озабоченно разглядывал лицо Тани. Еще до того, как Таня открыла глаза, он потерял терпение, встал и чуть враскачку стал ходить из угла в угол.
– Сказано же было: помалкивать! Клятву взяли с осла: сиди, сторожи и цыц, а он – ля-ля-ля! Башка баранья! Чтоб мне вдоль лопнуть и поперек срастись! – не то бормотал, не то чихал Тарарах и, не замечая, делал смешную отмашку правой рукой, точно хлопал ладонью по невидимой столешнице.
Таня, не шевелясь, наблюдала за Тарарахом. Она ощущала себя безумно уставшей. Такой уставшей, что даже следить глазами за бегающим питекантропом не могла и вновь закрыла их. Собственное тело, вытянутое на лежанке, казалось чем-то чужеродным, посторонним, нелепым. Руки, ноги, пальцы на руках – что они? зачем они нужны? почему?
Мысль была такой убийственно равнодушной, такой чужеродной, что Таня испугалась и бесцеремонным пинком воли заставила себя повернуть голову. Дверь, ведущая к сфинксу, вновь была заперта. Шагах в двух Таня увидела Ягге, которая пыталась открыть зубами зеленый пузырек с узким горлышком. Кроме того, за клеткой с медведем стоял еще кто-то. Таня отчего-то решила, что Ягун.
– Как она? – озабоченно спросил у Ягге Тарарах.
– Перестанешь бегать, так, глядишь, и выживет, – язвительно сказала Ягге.
Старушка наконец справилась с пузырьком, накапала на сахар и протянула кусок сахара Тарараху.
– На, съешь!
Тот, шагнувший было к Тане, изумленно застыл с куском сахара в руках.
– Разве это мне? – удивился питекантроп.
– У нее губы не синие. Ешь, тебе говорят! Бессмертный ты наш!
Тарарах послушался и с хрустом разгрыз сахар здоровенными зубами.
– Что это? Магия какая-нибудь?
– Обычнейший валокордин!
Тарарах перестал работать челюстями.
– Зачем он мне?
– Жуй-жуй, буржуй! Такие здоровяки, как ты, на деле самые хрупкие. Пока тощий болеет, здоровяк уже бродит с зонтиком по Эдемскому саду и ищет, перед кем похорохориться своим здоровьем.
Тарарах отмахнулся и снова забегал. Ягге решительно встала у него на дороге и заставила-таки проглотить сахар. Пока Тарарах глотал, Ягге задумчиво коснулась пальцем его плеча, затем обмотанной вокруг пояса шкуры и спросила:
– Родной, ты знаешь, я тебя люблю. Не обидишься, если спрошу: ты когда-нибудь моешься?
Питекантроп засопел.
– Как не моюсь? А заплывшего моржа летом кто в бухте ловил? – спросил он.
Ягге покорно кивнула. В тоне Тарараха было столько искреннего недоумения, что даже упрямой маленькой Ягге было понятно – переубеждать его бесполезно.
– И то верно. Мыться – только счастье смывать, – кротко согласилась она.
Таня не выдержала и расхохоталась. Ягге и Тарарах одновременно повернулись к ней.
– Очнулась! – заорал Тарарах.
– Вот видишь, перестал бегать и сразу результат! – подтвердила Ягге.
Она подошла к Тане, присела рядом на лежанку и провела по щекам вдруг возникшим в руке мятным веником. Таня ощутила, как ее вновь, капля за каплей, наполняют силы.
Ей захотелось смеяться, а раз так, то захотелось и жить. Ягге удовлетворенно кивнула, и веник исчез из ее ладони.
– Кажется, основные дыры я залатала, но все же тебе не стоило его бояться! – сказала Ягге укоризненно. – Эти негодяи пьянеют от страха, как садисты от крови. Тут тот же закон, что с собакой, которая на тебя лает – пока ты не испугался и не побежал, она тебя не тронет. Но и заигрывать с ней не стоит. Льстить, сюсюкать, протягивать руку. Это тоже косвенный признак страха. С тем же, кто устрашился, можно сделать все, что угодно.
Таня отодвинулась подальше от камина.
– Уф! Ну и жара! Было бы мудрее, если бы ты не выпускал леса острова Буяна в трубу с такой скоростью, – проворчала Тарараху Ягге, вытирая мокрый лоб.
– Откуда взялся этот ассирийский сфинкс? – спросила Таня.
– Оттуда и взялся. Я называю его «болтливый сфинкс»! – ответил Тарарах.
Теперь, когда Таня уже увидела сфинкса, Разрази громус испарился сам собой. Тайны, которую он призван был охранять, больше не существовало.
– Почему болтливый?
– Потому что он несет явную пургу! Когда к нему ни зайдешь, все бормочет, сюсюкает, обещает тебе что-нибудь сладким голоском, а у самого в глазах желание сожрать тебя с потрохами… – хмыкнул питекантроп.
– А имя у него есть? – спросила Таня.
Она смотрела на Ягге, но ответ был получен совсем с другой стороны.
– Его зовут Мегар. Я не сказал бы тебе, если бы ты сама, по собственной глупости, не влезла в эту тайну. Однако человек должен вспомнить, что не умеет плавать до того, как броситься в воду. Если же он уже в воде, поздно сожалеть. Придется учиться в процессе или тонуть.