Белосельцев вслушивался в интонации его сочного голоса, надеясь уловить слабый надтреснутый звук. Свидетельство бессонной ночи, проведенной в составлении агентурного донесения, в поисках способа передать его в отдаленный центр, оповестить командиров «Буффало» о высадке советской морской пехоты под прикрытием танков и корабельных орудий. Но голос был мелодичен и свеж, как у певца, умеющего управлять дыханием и звуком.
– Ты знаешь, Виктор, я не могу избавиться от неловкого чувства. Здесь, в Анголе, идет война. В ней участвует моя страна, моя армия, мое правительство. В ней также участвует твоя страна, твоя армия, твой флот. И мы с тобой невольно становимся участниками этой войны, симпатизируем каждый своей стороне. Но я этого не хочу. Я отношусь к тебе как к другу, не вижу в тебе противника. Там, в Луанде, во время ночного банкета, когда стреляли в Сэма Нуйому, я страшно за тебя испугался. Этот проклятый бармен мог всадить в тебя пулю, и я бы этого себе никогда не простил. Вчера, на дороге, когда люди в масках напали на нас, хотели нас захватить, я стрелял в них, как в моих и твоих врагов, хотя я знал, что это были военные нашей армии. Я заметил у тебя за поясом пистолет, воспользовался им и стрелял в них, защищая тебя и меня.
– Я тебя понимаю, Ричард. Я испытываю нечто подобное. Здесь, в Анголе, ты находишься в тылу неприятеля. Тебя окружают противники. За тобой наблюдают, следят, не верят тебе. Я вчера убеждал моих военных друзей, с которыми ты познакомился, что ты мой друг, мирный коммерсант, интеллектуал, знаток африканской культуры. Что ты никакого отношения не имеешь к тому злосчастному покушению на веранде. Что вчерашнее нападение разведчиков из «Буффало» было простым совпадением, и я видел, как ты разрядил обойму, защищая себя и меня. Но только с большим трудом мне удалось их убедить, и они взяли тебя на побережье, позволили присутствовать при десантировании.
– Спасибо, Виктор. Дружба двух людей выше, чем война двух государств.
Птица пела в кустах красной розы, с посвистыванием, с нежными переливами. Белосельцеву хотелось ее увидеть. Посмотреть на ее оперение, на клюв, на дрожащее от звука горлышко. Сравнить с лесными русскими птицами. Но она была не видна. Он подумал, что никогда ее не увидит. Запомнятся только нежные посвисты в утреннем воздухе и яркие розы.
– Куда мы теперь отправимся? На какие поляны? – Маквиллен слушал птицу, и было видно, что он испытывает наслаждение от утренней свежести, чистого белья, вкусного кофе. – Быть может, в национальный парк Бикуар, на берег Кунене? Мы найдем там редкие виды папильонид, которых нет даже в моей коллекции.
– К сожалению, эту поездку придется отложить. Сегодня вечером я срочно уезжаю из Лубанго вместе с Сэмом Нуйомой. Настало время моей журналистской работы.
– Разве Сэм Нуйома в Лубанго? – удивился Маквиллен, и Белосельцев уловил давно ожидаемый, едва различимый звук в мелодичном баритоне Маквиллена, как если бы в глубине рояля дрогнула и сфальшивила перетянутая настройщиком струна. – Разве не ты мне сказал, что он укатил на юг?
– Не я, кто-то другой. На самом деле он эти дни оставался в Лубанго. Теперь он приглашает меня посетить базовый партизанский район, лагеря, места обучения. Может быть, мне позволят принять участие в операции. В переходе намибийской границы.
– Могу только сожалеть. – Маквиллен выглядел искренне огорченным. – Твоя профессия связана с риском. Чтобы написать, ты должен увидеть. Мой инстинкт охотника находит утоление в погоне за бабочками. Твой же требует дополнительных впечатлений, связанных с войной.
– Ты прав, я уже отравлен, не могу без этих впечатлений. В них азарт, ожидание ярких зрелищ, риск и чувство опасности. И что-то еще, связанное с больным предчувствием. Будто прощаешься со своими милыми, раскаиваешься, просишь прощения. Это очень тонкое, мало кому известное чувство. Только тем, кто отправляется на войну.
– Мне оно незнакомо. Я коммерсант. Мой азарт, мой риск совершенно в ином. Хотя и я подвергаюсь опасности. Вчерашнее столкновение на дороге тому подтверждение. Путешествие на юг рискованно. Нужны особые меры охраны, скрытность. Как вы едете?
– Ничего толком не знаю. Только то, что выезжаем в ночь, на красном «Форде». Почему именно красный? Могли бы на сером или зеленом, в целях маскировки.
– В знак особого к тебе уважения! Советских возят только в красных машинах! – Он засмеялся, радуясь своей шутке. Голос его был сочный, бархатистый, в нем пропала фальшивая, надтреснутая нота, растворилась в рокочущих звуках.
Белосельцев был удовлетворен. Утечка была сделана. Просочилась в сознание Маквиллена. Так искусственное, созданное в лаборатории кровяное тельце впрыскивается в кровотоки. Смешивается с другими, бесчисленными. Исчезает в жарких течениях, в гуле красных рек. Двигается по невидимым протокам и руслам, омывает сердце и мозг, просачивается сквозь крохотные капилляры. Закупоривает сосудик. Приводит к кровоизлиянию, инфаркту.
– Я не военный, хотя и пишу о войне. Военным движет желание победить, одолеть, возвыситься над поверженным врагом, – философствовал Белосельцев, исподволь подготавливая вторую утечку. – Мною движет острое любопытство, познание. Мирная жизнь таинственна, спрятана в оболочку, в кожу. Война вспарывает кожу, открываются внутренности. Ты начинаешь понимать, как устроено сердце, легкие, печень. Ты их можешь коснуться рукой. И они вздрагивают от твоего прикосновения.
– Ты рассуждаешь, как студент медицинского факультета. – Маквиллен улыбался, глядя остановившимися глазами в удаленную точку, быть может, на сверкание росинки. – В тебе вообще есть что-то от студента, ученика. Некая наивность и вера. Быть может, это нас с тобой и сближает. Вера в то, что в конце концов мы можем научиться смыслу жизни. Оболочка, в которую прячется жизнь, распадется, и откроется ее содержимое. Наш дух томится в познании.
Они сидели среди утренних роз. В душистом теплом воздухе веяли синие волокна, словно плавал сладкий дым от сгоревшей листвы.
– Не знаю, как сложится моя жизнь, как долго я проживу. Если мне суждено дожить до старости, я сяду писать книгу обо всем, что видел. О земле, на которой бушевали войны, которая была расколота на части, и одна часть хотела улететь от другой, как луна. О человеческих страданиях, о расстрелах и пытках, о горящих деревнях и разгромленных городах. И о божественной, таинственной красоте, среди которой протекает бытие одержимого враждой человечества. О природе, одинаково великолепной в России, в Афганистане или Анголе. О храмах, прославляющих Бога, в Кампучии, Италии или Ливане. О драгоценности каждого мгновения, отпущенного нам в жизни. В моей книге я расскажу о нашей встрече. О том, как мы смотрели на тунцов, вылетающих из лагуны в Луанде. Как вместе гнались за бабочкой, прорываясь сквозь колючие заросли. Как сидим сейчас на веранде и, невидимая, в кустах роз поет птица.
– Убежден, ты напишешь эту книгу, Виктор. – Маквиллен, сопереживая, разглядывал капельку разноцветной росы, устремляя на нее долгий немигающий глаз. – Жаль, что ты уезжаешь.
– Я вернусь через несколько дней, и мы поедем в национальный парк Бикуар. Но в эти дни я должен побывать в пограничном селении Онго.