– Вы хотите, чтобы в лагере говорили: «Советский журналист – трус»? Я не могу этого позволить. Есть журналистское сообщество. У меня есть имя и репутация. Я не могу допустить, чтобы в журналистских кругах меня презирали.
– Скажитесь больным! Здесь мерзкая вода и никудышная пища. Вы можете сослаться на «болезнь путешественника»!
– В России это называется «медвежья болезнь». Есть журналистская этика, я обязан ей следовать.
– Но вы – не журналист, вы – разведчик! Впереди самый ответственный этап операции! Вас застрелят, и кто после этого станет работать с Маквилленом?
– Вы же сами сказали, Аурелио, революция требует жертв. Когда у революции иссякнут герои, иссякнет и революция. К тому же нам следует самим убедиться, прошла ли информация Маквиллена. Будет ли нанесен удар по отряду.
– Вы издеваетесь над моими словами? Из-за ваших прихотей мне нужно отменить операцию.
– Разве командир Гонзалес отменил операцию на Плая-Хирон? Мы должны убедиться, что «Буффало» изменил маршрут и вышел на перехват отряда.
– Я требую, чтобы вы отказались!
– Я не подчиняюсь вам, Аурелио. Мы подчиняемся двум разным центрам, которые через нас координируют свою деятельность.
– Вы идете с отрядом, который будет разгромлен. Вам не хочется жить?
– А разве учителю Питеру жить не хотелось?
– Сэм Нуйома заманил вас в ловушку! Он мстит за гибель соратника. Он хитрый, самолюбивый и вероломный. Не доверяю ему, его разговорам о дружбе, о марксизме, тому, как он поет советские песни «Подмосковные вечера» и «Катюша»! Когда он победит и въедет в Виндхук, он забудет о марксизме, о Кубе и Советском Союзе. У него во дворце будут одни англичане!
– Дорогой Аурелио, есть судьба, доверимся ей.
– Тогда я пойду вместе с вами!
Белосельцеву было легко, почти весело. Восстанавливалось равновесие мира, нарушенное на пустынном шоссе, где истлевали обломки «Форда» и валялась на асфальте гладкая, как черное яйцо, голова. Анфилада ловушек, которую они воздвигали, расширяя пространство, помещая в него океанское побережье, пустыню Намиб, пески Калахари, заманивая в эти ловушки Маквиллена, неизвестных агентов, корпус морской пехоты, учителя Питера, штабистов батальона «Буффало», включала в себя западню, в которой оказался он сам. Он сам становился жертвой, приносимой богу разведки. И теперь предстоит узнать, существует ли этот бог. Примет ли он эту жертву. Откроется ли истинное устройство мира, основанное на соразмерности трат, на симметрии судеб, на равновесии зла и добра.
Ему было легко. Они шли по песчаной дорожке, и в вялых кустах тускло блеснул ствол зенитки.
Провожатый показывал им места тренировок, где отряд последний раз перед выходом проверял боевые навыки.
Молодой партизан в панаме положил на плечо трубу гранатомета, старательно целился, с колена поражал фанерную мишень транспортера. Ахал выстрел, граната с мерцающей сердцевинкой летела к откосу, взрыв поднимал над барханом тучу песка и дыма, обломки фанерной мишени.
Инструктор по взрывному делу держал на ладони хронометр. Пускал секундную стрелку. Диверсант по команде бросался вперед, выбрасывая из-под подошв песок. Мчался к отрезку железнодорожной колеи, разгребал между шпалами гравий, вживлял фугас. Бегом возвращался назад. Задыхаясь, заглядывал в стеклянный циферблат хронометра, где трепетала тонкая стрелка.
Другой диверсант укреплял взрывчатку на макете высоковольтной опоры. Инструктор показывал сочленения конструкции, которые нужно разрушить, чтобы мачта упала, нарушая энергоснабжение.
Белосельцев всматривался в лица бойцов, стараясь запомнить. Ибо с ними на исходе дня он отправится в опасный поход к селению Онго, где их ожидает засада. Вместе с ними попадет под огонь, и, быть может, они станут выносить его мертвое тело из боя или он, подхватив гранатомет у сраженного стрелка, станет целить в ребристый уродливый борт транспортера, прикрывая остатки отряда. Эта мысль казалась нестрашной. Была искупительной мыслью. Восстанавливала поколебленное равновесие мира.
Они наблюдали, как проводят маскировку бойцы. После выкрика «Воздух!», означавшего появление вертолетов врага, партизаны кидались в песок. Быстрыми взмахами саперных лопаток забрасывали себя с головой. Уходили в бархан, как ящерицы, ввинчивались, исчезали, оставляя на поверхности ложбинку песка. Пережидали тревогу, а потом вскакивали, сбрасывая с плеч сыпучие струи, подымали вверх атоматы, выпускали очереди по летящим машинам.
Девушка-санинструктор накладывала бинт на голую мускулистую руку юноши. Было видно, как вздрагивают от удовольствия глаза бойца, как нежно женские пальцы прижимают белую марлю к черному худому плечу.
Радистка, маленькая, с тугими бедрами, молодой сильной грудью, работала на ключе Морзе, на ее ловких коричневых пальцах светилось серебряное колечко.
– А теперь посмотрим нашу оружейную мастерскую, – сказал провожатый. – Мы бережем каждый ствол. Если он портится, или в него попадает пуля, или его раскаляет огонь, мы его лечим и возвращаем в бой. Это госпиталь для оружия.
В зарослях, под открытым небом, стояли длинные верстаки. Один был завален оружием. Стертое до белизны, исцарапанное, покрытое рыжей окалиной, лишенное прикладов, с торчащими винтами и скобами, оно побывало в сражениях. Было искорежено бомбами. Его заклинивало в горячих песках. Потные, едкие ладони стрелков разъедали приклады. Цевье «калашниковых» и ложа «М-16» истачивались термитами, трескались от сухости, изъедались кровью. Русская береза, из которой выстругивались деревянные элементы «калашникова», не выдерживала африканского солнца и едкого пота бойцов. Распадалась в труху. Ее заменяли цевьем из красного дерева, тяжелым прикладом из эбенового черного дерева. Оружие, побывавшее в руках краснодеревщиков, нарядное, новое, лежало на столе, и его хотелось поднять, почувствовать литую тяжесть.
– Теперь вы можете отдохнуть, – сказал провожатый, когда они вернулись к блиндажу. – Через пару часов начнется праздник. Я за вами зайду.
Он лежал в блиндаже на жестком топчане, глядя на близкий сруб, сквозь который на суконное одеяло проливался мелкий песок. По бревнам редкой цепочкой бежали маленькие рыжие муравьи, не замечая его. Как гонцы, несущие кому-то таинственную, непостижимую весть. Аурелио, угрюмый, сердитый, пошел бродить по лагерю в поисках рации, надеясь связаться с Лубанго. Белосельцев смотрел на тончайшую струйку песка, отсчитывающего, как в песочных часах, время его жизни. Муравьи передавали по эстафете бесшумную весть, в которой, если ее разгадать, было скрыто его, Белосельцева, будущее. Он не боялся похода, не боялся предстоящего боя. Он знал, что его не убьют, что он вернется живым. Душа ожидала чуда, напрягалась, становилась прозрачней, пропуская сквозь себя незримые, летящие из неба лучи.
Он знал в себе эти состояния, когда избыток жестоких зрелищ, груз непосильных решений истощали разум, угнетали волю. Но раскрепощалась душа. Чутко слушала мир, ожидала в нем чудо, ловила шелест легчайших, пронизанных светом крыл.