Они услышали в сумерках шумящий звук, какой бывает у спускаемой автомобильной шины. Вслед за этим громким воздушным вздохом раздался тяжелый, похожий на человеческий стон, только громче, больней.

– Сюда!.. Не увидят!.. – Аурелио метнулся к берегу, нырнул под корягу, вдавился в темную глубину. Белосельцев вслед за ним втиснулся в мягкую сырую щель, над которой нависал клочковатый берег, спускались корявые мертвые корни.

Они сидели, прижавшись, переводили дух, глядя, как в сумерках, слабо переливаясь, сочится ручей. И опять поблизости раздался тяжелый вздох и донесся утробный стон, словно это дышала сама земля, испытывая утробную боль.

Сначала они ждали, что их настигнут враги, захрустит под солдатскими башмаками галька. Но никто не гнался. Не было слышно выстрелов. Быстро светлело, тени отступали. На воде появились бегущие отражения неба.

– Они могут прочесывать лес, – сказал Аурелио. – Нам лучше остаться здесь, переждать день, а ночью направиться к Онго. – Он вынул пистолет, осмотрел его, снова спрятал за пояс.

– Теперь мы можем твердо сказать, что «Буффало» получил информацию. Воспользуется ли этим Кадашкин? – Белосельцев испытывал страшную усталость. Пережитый ужас, зрелище истребляемого отряда, слепое бегство опустошили его. Все чувства вдруг иссякли, померкли. Хотелось остаться навечно в этой темной пещере, сжаться, утратить человеческий облик, превратиться в лесного зверя, чтобы не опознали другие люди, спрятаться в логове среди мягкой прелой листвы и гнилых кореньев. И вновь неподалеку раздался тяжелый вздох, трубный басистый вопль, переходящий в беспомощный стон.

– Слон, – прислушиваясь, сказал Аурелио. – Раненый слон. Попал под удар вертолета.

Где-то рядом, в утреннем лесу, раненный осколком, умирал слон. Белосельцев не видел его складчатой пыльной кожи, липкой раны, из которой выливалась кровь, толстых поджатых ног, маленьких слезящихся глаз. Он чувствовал слона по тяжелой, вязкой боли, наполнявшей лес, по тягучим волнам страдания, катившимся вдоль ручья. Душа, пережившая ночной восторг и благоговение, ввергнутая в ужас, потерявшая во время бега весь запас веры и света, оглушенно молчала. Потрясенная, немая, утратившая прозорливость, внимала стонам умиравшего зверя. Как тяжелые шлепки воды, ударяли в нее тягостные стоны. Как голая отмель, она окатывалась волнами звериной боли.

Слон простонал, набирая в пробитые легкие тяжелый воздух, и, должно быть, его огромный выпуклый бок приподнялся. Через мгновение долгий, страдающий выдох огласил лес. Слоновий бок, как оболочка воздушного шара, медленно опустился, и тяжелая нога слабо копнула землю, разгребая листву.

Слон умирал, все реже звучали стоны. Сердце вялыми толчками выливало кровь на сухую траву. Белосельцеву казалось, что, если слон умрет, он унесет с собой тайну его, Белосельцева, жизни. Исчезнет из вида, пропадет навсегда тот вход, тот проем, сквозь который он проник в свое нынешнее жестокое бытие, оставив прежнюю жизнь, где была наивная вера, любовь, ожидание чуда, куда он мечтал возвратиться. Этот вход замуруют, и он навсегда останется здесь, среди войн и пожаров, растерзанных тел и пикирующих из неба машин.

«Не умирай!.. – просил он слона, словно с этой смертью было сопряжено огромное земное несчастье. – Не умирай!..» – просил он слона, на котором, согласно древним поверьям, держалась земля. Начинала валиться и падать со слоновьей спины.

– Слышишь? – Аурелио вытянул шею, повернул ухо к прогалу пещеры. – Мотор!.. – Далеко сквозь лес, возникая и опять затихая, звучал шум двигателя. Аурелио вынул пистолет, отер его о рукав, опустил, вслушиваясь в металлический рокот. – Живым не сдамся!..

Звук приближался, надсадный, металлический, принадлежащий мотору тяжелой машины. Это могла быть боевая машина разведки, высланная батальоном «Буффало». Уродливо горбатая, из ромбов и усеченных пирамид, похожая на контейнер для перевозки мусора, с бойницами, из которых торчали пулеметы, с ребристыми бортами, из-за которых виднелись каски пехоты, она пробиралась сквозь лес, исследуя участки на пути батальона, исследуя зону, по которой нанесли удар вертолеты.

Белосельцев достал пистолет, передернул затвор. Им предстоял скоротечный бой, в котором хлопки пистолетных выстрелов померкнут в шквальном огне пулеметных и автоматных стволов. Его, Белосельцева, смерть пробиралась в стволах, вынюхивала его, выискивала среди косых лучей света, рытвин и корневищ. И, чувствуя ее приближение, он умолял, чтобы слон не умер. Чтобы звериное сердце, погруженное в толщу костей и легких, продолжало стучать. Чтобы выход из этого жестокого мира, в котором, надсадно звеня мотором, тускло поблескивая стволами, приближалась его смерть, чтобы выход в прежнюю жизнь оставался. Туда, где в теплой лесной колее блестела дождевая вода, розовели гераньки, рябило от незабудок и лютиков и он босыми ногами расплескивал теплую воду, смотрел, как в высоких елках летит голубая сойка.

Мотор приближался, выл. Хрустел гравий в русле ручья. Тень надвигалась. Они оба подняли пистолеты, направили к свету. Было видно, как, выдавливая из камней воду, накатывается грязное, ребристое колесо транспортера. Машина остановилась, и в пещеру прилетел запах сгоревшего топлива, и близко, над их головами, голос по-русски произнес:

– Хер знает, куда они подевались!.. Может, их комар забодал!..

Белосельцев, протискиваясь сквозь узкую щель, обваливая за собой пласт земли, вышел на свет. Увидел бэтээр, заляпанный грязью, русских солдат в панамах и Кадашкина, сидящего верхом на броне, держащего в руке автомат.

– Виктор Андреевич, мать твою так-то! – радостно вскрикнул Кадашкин. – А мы возвращаться хотели!

Подошел Аурелио в разодранной куртке, грязный, пряча пистолет. Им протягивали руки с брони, уступали место, подбрасывали тужурки.

– Вперед! – радостно командовал Кадашкин.

Развернулись, обрушивая кормой рыхлый берег, двинулись по чавкающему руслу. Недалеко, сквозь деревья Белосельцев увидел горбатую звериную тушу, темный выпуклый бок, толстенные поджатые ноги. Им вслед, наполняя пространство, катился стон.

Глава двенадцатая

Командный пункт ангольской бригады располагался на каменистой горе, уступами нисходившей в низину, по которой, желтая, пустая, извивалась дорога. По другую сторону низины вставала вторая, похожая на ступенчатую пирамиду гора, и дорога, сжатая склонами, делала у подножия гор длинный изгиб. Командный пункт, неглубокий, выдолбленный в камне окоп, был полон офицеров, накрыт рыже-зеленой маскировочной сеткой. Командир бригады, худой анголец с сухощавым запястьем, на котором вольно болтался золотой браслет от часов, слушал рацию, скашивал белки на карту, лежащую на бруствере окопа, прижатую двумя комками сухой земли. Кадашкин и чернолицый начальник штаба тыкали пальцами в карту, и два их пальца, черный и белый, сталкивались среди ромбов, овалов и стрел. Командиры, каждый со своей трубкой и рацией, разноголосо, по-птичьи, стараясь перекричать друг друга, вели переговоры с невидимыми подразделениями, с артиллерией, минометными батареями, с батальонами, засевшими на склонах гор вдоль дороги, по которой, невидимый, приближался батальон «Буффало». Аурелио на дальнем краю окопа разговаривал с кубинским авиационным наводчиком, державшим связь с аэродромом штурмовиков под Лубанго.