– Маквиллен… – сказал он Соломао. – Сначала Чико, теперь Лимпопо… Может быть, его просто убить?
– С ним надо лучше работать, – ответил Соломао, и это был упрек ему, Белосельцеву.
Впереди закачалась рыбацкая лодка, посаженная на якорь. Ловца не было видно. Когда они приблизились и открылось нутро вытянутой черной пироги, на дне ее лежал убитый полуголый рыбак. Блестела рыбина. Темное влажное дерево лодки усыпали белые бабочки.
На заре, похожей на бесшумный малиновый взрыв, к гостинице подъехал коричнево-зеленый, пятнистый «Лендровер». В нем сидели солдаты в маскировочных защитных мундирах, одинаковые, плечо к плечу, держали у колен автоматы. Соломао, затянутый в пятнистую форму, с кобурой на бедре, с ремешком фотокамеры, без улыбки, озабоченно пожал Белосельцеву руку. Пропустил в кабину к водителю, сел рядом, третьим, надавив гибким, в длинных мышцах, телом. Сзади, в отсеке с солдатами, стояли связанные проволокой канистры с горючим, был приторочен высокий жбан с водой. Сидел, стиснутый солдатами, безоружный африканец в штатском. В багажном отделении у торца Белосельцев заметил тюк, укутанный прорезиненной тканью, тщательно закрепленный между изношенными автомобильными баллонами.
– Что в тюке? – спросил Белосельцев.
– Взрывчатка, – сказал Соломао.
Промчались по спящему пыльно-серому городу. Пересекли Лимпопо, красное, как вино, отражение. Выскочили на прямое, липко шелестящее шоссе. Заря стояла повсюду, слева, справа. Акации просвечивали зарей, слоистые, плоские. Среди них огромные, как глиняные бутыли, чернели стволы баобабов.
– Нашли аэродром?
– Даже самолеты в небе оставляют следы, – усмехнулся Соломао. – Этот человек нам поможет, – добавил он, кивнув на африканца в штатской одежде, комкающего в руках грязно-белую, видавшую виды панаму. – Он приведет нас в деревню, где живет его родственник, знающий аэродром. Сегодня найдем аэродром. Завтра прилетит самолет.
Он сморщил лоб в перекрестья и дуги, на лбу будто отпечаталась карта саванны с нанесенным аэродромом подскока.
Заря быстро истаяла, в деревьях замелькало маленькое колючее солнце. Они свернули с асфальта на песчаный проселок. Струя ветра, дувшая в боковое окно, погасла. В кабине стало душно. Скопились пары бензина. Машину подбрасывало на рытвинах, так что лязгали приклады автоматов. Белосельцев при каждом толчке чувствовал колыхание взрывчатки, елозившей между пустыми баллонами. Соломао на местном наречии спрашивал о чем-то человека в панаме, и тот отвечал односложно.
– Говорит, в деревню приходит разведка мятежников. Уверяют, что скоро возьмут Шай-Шай…
И снова изнурительные толчки, духота, жжение во рту.
Он думал о вчерашнем видении ангелов, о посетившей его любви и благоговении ко всему живому и сущему. И о горящей деревне, убитом молодом пулеметчике, о мертвом африканце в пироге. Он проживал одновременно две жизни, две судьбы, выполнял две разные задачи. Он выполнял приказы двух командиров. Генерала, пославшего его с опасным заданием в Африку, чтобы обнаружить замысел врага. И Творца, пославшего его в эту жизнь обнаружить в ней Божественный замысел. Он служил обоим, выполнял их приказы. Двигался между светом и тьмой, между жизнью и смертью, прозрением и помешательством. Это раздвоение сжигало его, но было силой, толкавшей его вперед. Он двигался по двум несоединимым траекториям, в двух несоизмеримых пространствах.
Солдаты зачерпнули из жбана воду. Пустили по рукам кружку. Жадно пили, двигая худыми кадыками, покрываясь блестящей испариной. Протянули Белосельцеву. Тот принял благодарно и пил, постукивая зубами об алюминиевый край.
Колея исчезла и стерлась. Машина шла по нетронутому волнистому грунту. Вламывалась в тенистые заросли, выныривала среди яркого света. Проводник за спиной шофера односложно подавал голос, тыкая пальцем вперед. Шофер менял направление, переключал скорости, продирался сквозь переплетения веток, отыскивал едва различимую колею.
Кусты расступились, на поляне открылась маленькая лесная деревня. Несколько круглых, крытых тростником хижин, напоминавших корзины для ловли рыбы. Покосившийся из кольев загон. Слабо вскопанная, неряшливо тронутая мотыгой земля с чахлыми всходами. Машина остановилась у хижины. Навстречу ей вышел и тут же замер, будто у проведенной черты, мужчина с голыми костистыми плечами. Женщина в замусоленной юбке держала в руках предмет, похожий на пестик. Через порог посыпались курчавые, похожие на козликов дети. Все испуганно воззрились на вылезавших солдат, на оружие, на обилие скрежещущего железа, появившегося среди глиняного и тростникового быта.
Проводник и Соломао подошли к хозяину хижины. Раскланялись, пожали друг другу руки. Белосельцев, не понимая языка, слушал гулкие, словно из крынки вылетавшие звуки. Хозяин скрылся в хижине и опять появился, держа в руках хромированный транзистор. Вытянул усик антенны, крутил рукоятку. Соломао бережно принял приемник, осматривал его, поворачивал.
– Этот транзистор подарил ему белый летчик, – сказал он Белосельцеву. – В приемнике кончились батарейки. Летчик обещал привезти новые. Он знает, где аэродром. Его зовут Меамбо. – Мужчина, услышав свое имя, кивнул. – Он знает, где аэродром и склад горючего. Он гонял туда скотину и несколько раз виделся с летчиками. Они сказали, что прилетели из Мапуту. Инженеры и будут строить дорогу. Просили покараулить горючее. Подарили ему сахар, муку и транзистор. Он покажет нам аэродром.
Хозяин еще раз кивнул. Унес драгоценный, мерцавший металлом подарок. Вернулся, что-то сказал жене. Пошел в сопровождении Соломао к машине. Проводник в панаме остался у хижины. Устало присел в тени, довольный, что его оставили в покое.
Они снова катили в духоте, в бензиновых испарениях. Меамбо указывал направление узким скрюченным пальцем, словно прокалывал в зарослях дыру, куда устремлялась машина. Добрались до ложбины, встали, загнав машину в тень акации. Соломао, Меамбо и два солдата ушли в разведку. Остальные повалились в тень, расшнуровывали ботинки, пили, осторожно промывали глаза.
Он был измучен дорогой. Рубаха и брюки казались жаркой, едкой примочкой. Голова гудела от толчков и вибрации. Хотелось уйти подальше от пыльной, пахнущей бензином машины, от потных солдат, от лежащих в траве автоматов. Он брызнул себе в лицо теплой водой из фляги, шагнул за акацию, на хрустящую сухими чешуйками землю. И будто прошел сквозь прозрачную стену, в иной воздух и свет. Медленно, улыбаясь, брел среди зарослей, неплотных, сквозных, прерываемых солнечными прогалинами.
Саванна была недикой, возделанной, но не человеком, не мотыгой и плугом, а иным, изначальным садовником, посадившим и этот глянцевитый округлый куст, и струящееся волнообразное деревце, населившим свой сад быстроногими антилопами, свистящими птицами, бесшумными пролетавшими бабочками.
Бабочки, огромные черно-зеленые бромиусы и нежно-голубые элегры, вспыхивали, появлялись на миг, озарялись солнцем, их подхватывало, переносило через сферу плотного, непроницаемого для полета воздуха и влекло вниз, за древесную крону, всех по одному и тому же пути. Он пошел вслед за бабочками, вышел на поляну и увидел цветущий куст, который распушился в самом центре круглого, напоенного солнцем пространства, отбрасывая легкую тень. У вершины, в белых соцветиях клубились бабочки, сотрясали цветы, переливались, взлетали. Страстно, слепо падали в пахучие кисти, перебирали их лапками, вонзали крохотные пружинки хоботков. Весь куст дрожал, осыпался лепестками, опьяневшими бабочками, чуть слышно звучал. Белосельцев, восхищенный, окруженный цветами и бабочками, шагнул в этот африканский куст, встал среди расступившихся веток.