Ему захотелось пить. Глиняный черепок стоял на земле. В нем шевелило лапками, подрагивало крылышками попавшее в воду существо. Белосельцев пил теплую, с травяным вкусом воду, чувствуя, как при каждом глотке ломит голову.
Теперь, когда разум вернул себе трехмерное видение мира, не пускавшее демонов других измерений, предстояло понять случившееся. Установить причинно-следственную связь между тем вечером в баре, когда Маквиллен в белом костюме, радостно сияя, шел навстречу, желая сообщить какую-то важную новость, и этой деревянной тюрьмой на базе повстанцев, марширующих на пыльном плацу, держащих вместо оружия деревянные палки. Между этими событиями был бой на поляне, джип, несущийся среди старых термитников, и засада, из которой вылетел репейник гранаты. И все это, вместе взятое, было абсурдом, изменившим логику его жизни. Нелогичной случайностью, разорвавшей осмысленную цепь поступков. Слепой ворвавшейся силой, ударившей в голову, поместившей в деревянную клетку.
Растерянная торопливая воля породила мысль о побеге. Он осмотрел округлое, ограниченное кольями пространство, надеясь найти лазейку. Колья, серые и блестящие, словно стальные, были вмурованы в утоптанную, крепкую, как цемент, землю. В узкие проемы не влезала голова. Дверь была заперта хитроумной щеколдой с железным замком. Двое охранников, держа у ног автоматы, сидели неподалеку в тени. Побег казался невозможным.
Предстояли допросы, мучения. В стане мятежников должны были находиться представители южноафриканской разведки. Они станут допытываться, кто он, белый, оказавшийся в армейском джипе, в зоне боевых действий, рядом с офицерами Пятой бригады. Советский военный советник. Или советский разведчик. Или советский политик, консультирующий режим Саморы Машела. Его легенде журналиста здесь не поверят. С помощью изуверских пыток, бытующих у африканских племен, станут добиваться истины. И нужно приготовить себя к истязаниям, вспомнить навыки выживания, которым учили в разведке.
И явилась мысль о самоубийстве как о способе избежать истязаний, которые все равно увенчаются позорной смертью от невыносимых мучений, когда в ухо до самого мозга будет медленно ввинчиваться заостренная палочка. Он стал искать способ убить себя. Простейшим было расколоть глиняную чашку и острой кромкой вскрыть ночью вены, чтобы к рассвету истечь кровью.
Этот найденный выход успокоил его. Он бережно укрыл его в душе, как обретенное сокровище.
И начал вкрадчиво наблюдать, накапливая знания о новом своем обитании.
Сверху, сквозь деревянную решетку, било солнце, и он лежал на клетчатой накаленной земле, испекаясь на этой жаровне. Сквозь колья он видел казарму, у которой было людно, входили и выходили люди, облаченные в гражданское платье. Это было нерегулярное, крестьянское войско, палки вместо винтовок на плечах марширующих свидетельствовали о нехватке оружия. Иногда по двое, по трое подкатывали велосипедисты, у седоков были автоматы и гранатометы. Такие же летучие вооруженные группы покидали лагерь, уносились по пыльной дороге, мелькая в деревьях солнечными спицами. Это были боевые единицы мятежников, уходивших на задание, в засады у шоссейных дорог. В такую засаду попал он сам, чудом угодив головой в черный трухлявый термитник. Несколько раз из казармы выходил человек, невысокий, важный, в камуфляже и красном берете, окруженный почтительной свитой. Что-то указывал, посылал подчиненных взмахом руки, и те поспешно выполняли приказы. По виду это был командир, быть может, тот самый сержант Ламета, о котором поведал Грей. Тюрьму на краю пустыря, состоявшую из трех клеток, охраняли двое, большее время проводившие в тени пыльного куста, перемещаясь под ним по мере движения солнца. Справа от него в клетке находился пленный африканец, голый по пояс, в пятнистых военных штанах. Он недвижно стоял, вцепившись руками в колья, глядел в одну точку, куда-то в центр пыльного накаленного плаца. Белосельцев несколько раз пытался привлечь его внимание, цокал языком, посвистывал, произносил по-португальски приветствия. Но пленник не откликался, окаменел, словно был вылеплен из черной неодушевленной глины. Грей, чья клеть находилась по левую руку, постоянно обращался к нему, если охрана дремала или, спасаясь от солнца, перекочевывала на другую сторону куста.
– Мистер Белосельцев, не надо падать духом!.. Нас непременно выкупят!.. Английский консул – мой хороший знакомый!.. Наверняка он ведет переговоры о выкупе!.. Бедный мистер Колдер, он так верил в свою звезду!..
На его лепечущий, плачущий голос из-под куста подымался сонный охранник, и Грей снова забивался в дальний угол клетки.
Белосельцев чувствовал себя больным. Голова продолжала болеть, и это было следствием сотрясения или контузии. Его мучили боли в желудке, приступы рвоты, он не касался плоской миски, в которую был налит густой отвар, напоминавший коричневый клей. Жар, что держался у него несколько дней, сопровождался бредом и забытьем, мог быть следствием душевного потрясения или приступом лихорадки, которую он подцепил на Лимпопо или в Бейре. Он обладал ничтожным запасом сил, которых бы не хватило на побег или схватку, однако достаточным, чтобы думать и чувствовать.
Он понимал, что его исчезновение станет известным в Мапуту и в Москве. Его постараются отбить или выкупить. Быть может, уже движутся в саванне бэтээры и крытые брезентом грузовики с пехотой. Окружают базу, расставляют минометы и пушки, и сейчас раздастся предупредительный выстрел, мина ударит в плац, повесив солнечную пыль взрыва. Но взрыва не было. Медленно передвигалось солнце в клетчатой кровле, через плац бежала понурая рыжая собака.
Он собирал остатки энергии, превращая свое сердце в пульсирующий источник сигнала, посылая его через континенты и океаны в Москву, в кабинет генерала, сообщая о своем местонахождении, о случившейся с ним беде. Призывал на помощь, ожидая уловить слабый отклик. Напрягался, вслушивался в голошение мирового эфира, наполненного музыкой, многоязыкими голосами, любовными стонами, предсмертными криками, зашифрованными военными кодами. Старался выудить из этого океана звуков крохотную блестящую рыбку сигнала, предназначенного только ему. Но отклика не было. Израсходовав всю психическую энергию, посадив батареи, он падал на землю, лежал без сил, чувствуя, как перемещаются по его спине горячие клетки солнца.
– Сколько дней, как меня привезли? – спрашивал он у Грея.
– Пять дней, мистер Белосельцев…
Он чувствовал абсурд случившегося. Интеллектуал, рафинированный разведчик, утонченный аналитик, способный схватывать, помимо видимых, внешних причин, невидимые, метафизические основы явлений, он был захвачен, как дикое животное, принесен на шесте, как дикобраз, помещен в клетку, в которой его станут возить по первобытным селениям, показывать полуголым людям, как белого пришельца, и те под бой тамтамов, сотрясая копьями, станут водить вокруг него ритуальный колдовской хоровод.
Это показалось ему нелепым. Потом жутким и отвратительным. А потом смешным. Он хохотнул, почувствовав от смешка саднящую боль в бронхах.
Вызывал в себе ощущение абсурда, словно вдыхал эфир, от которого все начинало плыть и двоиться. Дождался вечера, наблюдая, как садится в черные слоистые деревья малиновое солнце, как утихает жизнь лагеря и на дальнем конце пустыря, у казармы, загорается маленький костер. Оттуда доносились тихие барабанные стуки и негромкая песня. Пленный африканец все так же стоял у кольев, словно статуя. Грей в своем загоне казался мутным пятном. А он, Белосельцев, вдыхал эфир, воспроизводя расплывчатое, зыбкое ощущение абсурда. Изумлялся: неужели в детстве, когда бабушка вела его по синему снегу московского переулка и сквозь морозный тополь желтела старая ампирная колокольня, неужели была уготована ему эта клеть, этот рокот тамтама, бессловесная песня африканской саванны?