– Какая мерзость! – воскликнул Градобоев. – Этот Немврозов – агент ФСБ, телевизионный киллер, получивший от Чегоданова лицензию на убийство. Но все их усилия тщетны. Мы действительно – союз единомышленников.
На экране Немврозов эффектно жестикулировал, предлагая зрителям полюбоваться на оппозиционных ораторов. Один за другим те выходили к микрофону и беззвучно открывали рот, воздевали кулаки, выдыхали струи пара. Все те же Градобоев, Мумакин и Шахес. И еще Коростылев в черной форме, перетянутый портупеей, под черно-золотым имперским флагом, взметающий вверх руку. И Паола Ягайло на озаренном подиуме ночного клуба, у сверкающего шеста, который она обвила своими голыми ногами.
– Да он нам делает бесплатную рекламу! – засмеялась Паола. – Направим ему благодарность!
Немврозов жестом факира смахнул с экрана изображения лидеров, и вместо них возник прозрачный террариум, полный змей. Они струились по стеклу, свивались в чешуйчатые клубки, открывали маленькие злые рты с раздвоенными язычками, кидались одна на другую, били в стекло мускулистыми пестрыми телами.
«Не верьте сладким речам и медовым посулам. – Немврозов стучал пальцами по стеклу, и змеи кидались, желая его ужалить. – Это не заступники народа, а клубок змей, которые стремятся в Кремль, желая превратить русскую святыню в мерзкий террариум, наполненный смрадом и ядом!»
– Мерзавец, – произнес Лангустов. – А ведь когда-то слыл приличным человеком.
Немврозов повел рукой, словно открывал занавес, и опять туманилась громадная, переполнившая площадь толпа, и опять у микрофона, беззвучно шевеля губами, появлялись знакомые ораторы Градобоев, Мумакин, Лангустов и Шахес. И в колонне националистов, под имперским стягом, вышагивал Коростылев, что-то вдыхая в мегафон. И Паола Ягайло, заголив ноги, пела на эстраде какой-то куплет.
«Да не введут вас в заблуждения человеческие лица этих благородных господ. Это оборотни, не люди, а свирепые псы, которые готовы растерзать не только вас, но и друг друга».
На экране возникли собаки, которые грызлись, скалили мокрые клыки, кидались одна на другую, норовя вцепиться в горло. Их свирепые оскалы, брызги слюны, налитые кровью глаза, судороги ненависти и неукротимой злобы.
– Ну что ж, опричники Ивана Грозного носили у седла собачьи головы, – засмеялся Коростылев. – Пусть мы собаки, но мы рыскаем по России, изводя крамолу и измену. Мы порвем горло тем, кто мучает нашу священную Родину. Я не стыжусь, да, я – цепной пес Русской империи!
«Вы верите их речам? Вас убаюкали их заверения? Вы слышали их ядовитые слова в адрес Чегоданова? Но вот послушайте, что они говорят сами о себе!»
Немврозов отступил, и его место на экране занял Мумакин, стоящий на трибуне у микрофона. Его энергичные губы шевелились, из них летел пар, и он возмущенно изрекал:
«Вы хотите, чтобы я встал под одни знамена с Лангустовым, чью задницу не пропускает ни один негр? Хотите, чтобы я стоял рядом с Шахесом, от которого будет пахнуть чесноком на всю Болотную? Или с этой, прости господи, Ягайло, у которой под юбкой ползают мухи?»
Монтаж изображения и звука был осуществлен столь искусно, что создавалось полное впечатление того, будто бы эту хулу Мумакин возводил на своих сотоварищей прямо на митинге, перед стотысячной толпой.
– Я не говорил такого! – взревел Мумакин, указывая на экран. – Это фальшивка ФСБ!
– Сволочь ты, Мумакин, – беспощадно произнес Лангустов. – Был предателем и остался! Красный иуда!
– Антисемит! – щебетал Шахес, превращая свои маленькие пальчики в заостренные коготки. – Коммунофашист! Нерукопожатный!
– При чем здесь мухи? – нервно улыбалась Паола. – Нет, Мумакин, вы можете мне объяснить, при чем здесь мухи?!
На экране стискивал микрофон Лангустов, в мерцании вспышек, под окулярами телекамер:
«Вы хотите, чтобы я встал рядом с этим претенциозным самозванцем Градобоевым, который вскормлен на деньги ЦРУ? Может, вы пригласите меня встать рядом с этим коммунистическим пельменем Мумакиным? Или вислозадой куртизанкой Ягайло? Или с Шахесом, с этой рыбой фиш в чесночном соусе? С этими мелкими жуликами, смешными паяцами, колченогими карликами, которые на американские деньги имитируют русскую революцию?»
Эта тирада вызвала взрыв за столом.
– Ты, старый жопошник! – Градобоев замахнулся на Лангустова кулаком. – Это ты называешь меня агентом ЦРУ, ты, который живет на американские транши, работает сразу на три разведки, совращает маленьких мальчиков?
– Извращенец! – ревел Мумакин. – Рваный педик! Провокатор! Тебя выкидывают через дверь, а ты лезешь в окно! Тебя вышвыривают через парадный подъезд, а ты пролезаешь через задний проход! Задний проход! Задний проход!
– Где ты видел у меня вислый зад? – Паола вскочила, задрала юбку и повернулась к Лангустову спиной. – Где вислый зад? Где? Ну где?
Оскорбленный Шахес трещал, как дрозд, щебетал, как клест, чирикал, как воробей, но в этом птичьем хоре можно было разобрать только одно слово: «педофил».
На экране возник Шахес, укутанный в шубу. Он уткнул в микрофон свое чуткое рыльце, и теперь его слова были вполне различимы:
«Вы хотите, чтобы я оказался рядом с Градобоевым, который публично заявил, что не верит в подлинность дневника Анны Франк? Чтобы я встал рядом с этой коммунистической деревенщиной Мумакиным, который заявил, что в окружении Ленина было слишком много евреев? Чтобы я встал с этим гомосексуалистом Лангустовым, чей флаг немногим отличается от флага Третьего рейха? Чтобы меня, доктора юридических наук, почетного профессора Иерусалимского университета, окружал весь этот сброд?»
Все за столом молчали, когда Коростылев, в черном облачении, под хоругвями и имперскими флагами, обращался к своим соратникам:
«Вы думаете, в священных кремлевских палатах найдется место этому фальшивомонетчику Градобоеву, которого вывели в колбе ЦРУ и которого после смерти похоронят на Арлингтонском кладбище? Или этому ленинцу Мумакину, на фирменном пиджаке которого засохла кровь убиенного Государя Императора и невинных царевен? Или этому певцу мужеложства Лангустову, которого застали в объятиях большого фиолетового негра на берегу Гудзона? Или этому еврейскому провизору Шахесу, внучатому племяннику начальника КАРЛАГа, который обливал на морозе водой русских профессоров и поэтов? Им место не в Кремле, а на виселице или у расстрельной стенки».
За столом началось невообразимое. Все вскочили, кричали, кидались один на другого. Градобоев стискивал хрипящее горло Коростылева. Шахес, как свирепая такса, повис на Градобоеве. Паола Ягайло норовила оцарапать лицо Лангустова, шипя, как злобная кошка. А Лангустов, раздирая на Паоле блузку, умудрялся больно пнуть Мумакина.
Все грохотало, сыпалось, клубком выкатывалось в прихожую, разбирало шубы и выносилось вон из штаба, в туманную Москву, где гремели падающие сосульки, брызгала черная жижа из-под колес, и во мгле, над туманными крышами, горели рекламы «ИКЕЯ», «ХОНДА», «САМСУНГ». Казалось, над Москвой плывут ядовитые радужные рыбы.