Он отпустил хладеющую руку Сереги. Выбрался из дощатого терема. Направился к машине, напрямик, через песочницу. И в мокрую доску, чмокая, отколупнув белую щепку, вонзилась пуля бесшумного выстрела. Белосельцев кувыркнулся, уклоняясь от незримого снайпера, который из тьмы деревьев помещал в инфракрасный прицел зеленоватое очертание его тела. Сминая песочные куличи, он забился под дощатый борт песочницы, заслоняясь холодной доской, гасившей инфракрасное излучение. Второго выстрела не последовало, но во тьме, среди древесных стволов, мелькнула тень. Выскользнула в проулок под тусклый свет фонаря. Человек убегал, оглядываясь, опасаясь погони.
Белосельцев вскочил и погнался, безрассудно и яростно. У человека не было снайперской винтовки – либо он кинул ее на мокрую землю, либо выстрел был сделан из пистолета с глушителем. Убегавший мог отстреливаться. В ярости, в слепоте, не страшась этих выстрелов, видя в беглеце убийцу Сереги, Белосельцев побежал ему вслед.
Тот выскочил на проезжую часть, мчался под фонарями. Его тень укорачивалась и удлинялась. Было видно, как расплескиваются у него под ногами лужи. Он был скор, молод, одет в расстегнутую черную куртку, сильно двигал локтями. Белосельцев начинал задыхаться. Сердце стало огромным и рыхлым. Слюна прокисла. Он отставал. Запаленно дыша, продолжал погоню.
Человек свернул в проулок, кинулся вдоль бесконечного, словно известняковый карьер, дома. Вдоль мусорных ящиков, цветников, припаркованных лимузинов. Белосельцев понимал, что вот-вот его потеряет. Но человек вдруг резко нырнул в подъезд, хлопнув дверью. Ожидая за этой дверью выстрела в упор или удара ножом, заслоняя локтями живот и сердце, Белосельцев влетел следом на замусоренную площадку с тусклой лампочкой, с рядами жестяных почтовых ящиков, под которыми были мусор, бутылки, нечистоты. Лифт не работал. Пластмассовая кнопка, прожженная и оплавленная, была черной. Вверх по лестнице удалялись шаги бегущего. Белосельцев, страшась сердечного приступа, цепляясь за перила, не скачками, а медленными шагами, одолевал этажи, вверх, мимо неопрятных квартир, ободранных дверей, изрисованных и исчерканных стен.
Добрался до верхнего этажа. Чердачный люк был открыт. Цепляясь за железные перекладины, пролез на чердак. Увидел в черноте слуховое окно с синим квадратом ночного неба. Вылез с трудом на крышу, в ветер, в дождь, оглядываясь на плоской кровле, утыканной вентиляционными трубами и антеннами. Пытался разглядеть человека, но видел соседние крыши, близкие вершины деревьев и мерцающий на далекой насыпи пунктир электрички. Страшный удар сзади оглушил его, и, падая, он успел отрешенно подумать: «Сереженька, прости меня…»
Он пришел в себя и понял, что стоит на ногах, на крыше, руки его спутаны на запястьях, привязаны к какой-то металлической шаткой трубе, проходившей вверх, вдоль спины и затылка. Дул холодный порывистый ветер, брызгая мелким дождем. Москва, удаленная, туманилась сквозь дождь млечным заревом, и в этом зареве, далеко, загоралась и гасла багровая реклама. Близко, у крыши, волновались, как водоросли, смятые ветром вершины деревьев. Сквозь них размыто белели дома. На соседнем фасаде разбросанно, невпопад желтело несколько непогашенных окон. В сырой темноте по насыпи шла электричка, состоящая из золотых нанизанных бусинок. Следя за этими бегущими каплями света, он вел глаза вдоль кромки крыши, наблюдая, как электричка просачивается сквозь телевизионные антенны и вентиляционные трубы. Пропала, стала втягиваться в непрозрачную темноту, словно кто-то гасил огни головных вагонов. Когда они вновь показались по другую сторону непрозрачной преграды, Белосельцев понял, что этой преградой является человек в берете, с поднятым воротником, стоящий к нему спиной.
– Ну что, допрыгался… Говорил тебе, уезжай, хоть на Канары, хоть в свой идиллический Псков. Ты здесь не нужен. Ты должен был отдохнуть, просветлеть, исполниться благодати, а потом вернуться для новых свершений. А ты заупрямился, возгордился. Возжелал спасти мир, уберечь его от конца. А ведь конец-то мира задуман Богом. Ты против Бога идешь. С Богом задумал тягаться… – Гречишников со смехом повернулся к Белосельцеву, шагнул к нему, и стали видны под беретом его оранжевые круглые глаза, став частью мерцаний огромного мглистого города.
– Зачем убили юношу? – хрипло, выталкивая из легких ком прогорклого твердого воздуха, спросил Белосельцев. – Мясники…
– Ты же знаешь закон разведки. Если тебя обнаружили в процессе выполнения задания, то свидетель, пусть даже случайный, должен быть уничтожен. Древний закон разведки. Ты жив, потому что я оказался рядом. К твоей голове уже был приставлен ствол с глушителем, но я подоспел. Тебя бы нашли здесь, на крыше, через несколько дней по необычному скоплению ворон. Конечно, если б было кому искать… – Гречишников рассматривал его с симпатией, как живую собственность.
– Вы готовите взрывы? Сегодня ночью?..
– Ты утратил навыки оперативной работы, не мог зафиксировать наружное наблюдение. Мы вели тебя от самого дома, от Пушкинской площади, когда, после звонка мальчишки, ты торопился и не сразу завел машину. Мы следовали за тобой, и нам было видно, как на Таганке ты встал не в свой ряд и чуть было не промахнулся и не попал на Волгоградский проспект. Было смешно наблюдать, как ты ставишь машину под деревьями, недалеко от ресторана. Дама с собачкой, которая прошла мимо, сообщила номер твоей машины, и мы знали, что ты на месте. С этим шустрым парнишкой-молодогвардейцем вы засели в кустах, будто играете в военную игру «Зарница», и я подумал, что ты слишком долго работал в аналитическом центре и забыл элементарные уроки конспирации. Когда ты дважды прошествовал, как детектив из кино, мимо портье, которого мы нарядили в колониальный костюм Ливингстона, ты был уже у нас на крючке. Погнался за джипом с азартом мальчишки. Мне стало жаль тебя, и я попытался подать тебе знак, сказать, что твой замысел разгадан. Вывел тебя на пустырь, к реке, где находится гараж твоего полоумного знакомца-камикадзе, но ты не понял дружеского сигнала. Ты проиграл и должен был умереть как изменник, посягнувший на святыню «Суахили». Но я спас тебя, потому что испытываю к тебе симпатию и еще потому, что мы вели тебя не с Пушкинской площади, а с афганской войны, с Анголы и Мозамбика, с кампучийского задания и с командировки в Никарагуа. Ты значился в наших картотеках как наиболее перспективный, творческий работник, и мы в тебе не ошиблись…
Белосельцев понимал, что дело его проиграно, враг его одолел. В своем превосходстве сразил наотмашь, но помедлил, не нанес «удар милосердия». Воздел на эту мокрую кровлю, поставил над обреченной Москвой, чтобы сделать свидетелем гибели несчастного города. И что он может сделать еще, с разбитым затылком, привязанный к ржавой трубе, исчерпав запас своих хитростей, сил и мужества?
– Вас рано или поздно раскроют. Расстреляют как преступников. Но до этого из-за вас столько людей погибнет, столько ни в чем не повинных людей… – Он произнес эту жалобную, неубедительную фразу, глядя в оранжевые глаза, похожие на индикаторы электронного устройства, странным образом связанные с туманным заревом города, далеким блужданием света, чуть видными вспышками фар, миганьем далекой рекламы. Сейчас они моргнут, он сожмет веки, и электронный импульс приведет в действие взрыватель, и в разных местах города взлетят поднебесные фонтаны взрывов.