– Шамиль, я такого же мнения… Операция займет не больше недели… Потом ты уйдешь через оставленные коридоры… Гарантирую, что авиации не будет…
Над далеким горным селом померкла голубая гора. Ветер пробежал по вершинам сада. Яблоко сорвалось и со стуком упало на землю. Пчела качнула цветок и исчезла. Охранник поднялся и с тревогой осматривал сад. Басаев отнял из девичьих рук свою жилистую большую стопу, кинул на подушку умолкнувший телефон, на котором еще секунду горели млечные кнопки. – Леча, зови начальника штаба и зама по вооружению… – приказал Басаев охраннику. – А ты, – обратился он к женщине, – принеси еще две пиалки…
Белосельцев смотрел, как уходят Премьер и Зарецкий. Как в вечернем окне краснеет косматый собор. Как на площади мерцает брусчатка. Где-то там, за Лобным местом, на черном камне был поставлен крестик, куда скоро упадет самолет. – По-моему, все было блестяще, – сказал Гречишников. – Реализуется «Проект Суахили»… Тебе же, Виктор Андреевич, – он строго, но одновременно и дружески, обратился к Белосельцеву, – пора лететь в Дагестан, к Исмаилу Ходжаеву, управлять «локальным конфликтом». Пусть попридержит своих бандитов, не ввязывается в заваруху… Он нам подарит нейтралитет, а мы ему подарим республику…
Белосельцев кивнул. Он был спокоен. Он – разведчик, внедренный в ряды противника. Добывает бесценную информацию, шлифует и отсеивает ее.
Белосельцев летел в Дагестан. Облака под крылом подымались как башни. Между ними сквозили глубокие колодцы, сквозь которые туманилась влажная голубая земля с проблесками рек и озер. Он летел на войну. Сидящие в самолете люди, отдыхавшие от летней Москвы, не знали об этом. В предвкушении близкого дома дремали, пили вино, качали детей, говорили друг с другом на гортанном, рокочущем языке. Самолет ровно, мощно парил в солнечной чистоте. Стюардессы катили по салону коляски с минеральной водой, мило улыбались перламутровыми губами, а в горах по ущельям продвигались отряды Басаева, брызгали камни под колесами пыльных джипов, тряслась турель пулемета, и радист в смоляной бороде посылал позывные в далекие села. Армейские гарнизоны, отступив, таились в засадах. Слетались на аэродромы эскадрильи боевой авиации. Штабисты вонзали красные и синие стрелы в сердцевину Кадарской зоны. И война, что скоро ударит в горы, та война, которую он нес на Кавказ, совершалась для одной-единственной цели – возведения к власти Избранника.
В аэропорту его встретил молодой черноглазый красавец с короткой овальной бородой цвета вороненой стали. Прижал руку к сердцу:
– Исмаил просил встретить вас, Виктор Андреевич, и привезти к нему в дом, в его родное село. Он просил извинения, что не приехал сам. Ему небезопасно появляться в Махачкале.
Красавец проводил его к серебристому «мерседесу» с шофером, похожим на чемпиона по вольной борьбе.
– Час по хорошей дороге, – пропускал его в машину красавец, окидывая быстрым взглядом окрестность, высматривая в ней угрозы.
И, усаживаясь в мягкую, душистую глубину «мерседеса», Белосельцев почувствовал, что среди циферблатов, лакированных поверхностей, хромированных рукояток и кнопок притаилось оружие, тихо дохнуло холодной сталью.
Они ехали через город, сквозь его тучную южную красоту, белые сахарные фасады, мерцающие фонтаны, темно-зеленые переросшие парки. Белосельцев всматривался в нарядную, неторопливую толпу, фланирующую мимо витрин, ресторанных подъездов, пестрых рекламных щитов. Пахнуло сладким фруктовым духом, когда проезжали рынок с черным шевелящимся людом. В стеклянной чайхане под бирюзовой затейливой вывеской разглядел чаепитие, лениво восседавших на коврах едоков.
Музыка, горячая, сочная, налетела и тут же отстала. И больная, острая мысль – над всем этим витает война. И вторая жаркая мысль – только он, Белосельцев, может спасти этот город, не подпустить к нему войну, остановить ее за хребтом, уговорить Исмаила Ходжаева не выступать с боевыми отрядами в поддержку Шамилю Басаеву.
Незаметно пролетел час. Свернув с голубого шоссе, попетляв по горной дороге и переехав быструю речку, они оказались в селе. Джип медленно пробирался сквозь стадо овец. Старики в тяжелых папахах слезящимися глазами вышли встречать приезжих. Быстроглазые, в пестрых платках женщины несут цветные тазы. И у открытых ворот просторного подворья, окруженный охраной, высокий дородный мужчина с голубой сединой в бороде смотрит на Белосельцева, издали улыбается, раскрывает для объятий руки. Исмаил Ходжаев, старинный знакомец, с кем свела судьба в красных песках Регистана. Они приняли друг друга в объятия, и Белосельцев, касаясь щекой твердой бороды Исмаила, почувствовал запахи дорогого одеколона и соснового дыма.
– Как доехали, Виктор Андреевич? Как самочувствие? Счастлив принять вас в моем доме. Немного отдохните с дороги, и милости прошу, в саду, на свежем воздухе, посидим, перекусим.
Хозяин бросил несколько властных взглядов, шевельнул черными густыми бровями, и по мановению этих властных глаз молодые охранники кинулись в разные стороны – в дом, в сад, в каменный просторный сарай, на солнечную дорогу, выполняя безмолвный приказ. Юноша, прижимая к сердцу ладонь, повел Белосельцева в прохладные душистые покои, сплошь увешанные коврами и устланные шелковыми одеялами.
И вот они уже сидели в тенистом саду, под яблоней, сквозь которую виднелись две горы, голубая и розовая, похожие на двух окаменелых огромных птиц, прилетевших сюда с незапамятных времен и ждущих волшебного слова, чтобы ожить и взлететь над миром. Деревянный помост, на котором они разместились, был устлан жесткими черно-красными коврами и усыпан пестрыми подушками из истертого шелка. Под помостом сочился арык. Они неспешно разговаривали, привыкая друг к другу после долгой разлуки, деликатно выспрашивали один другого об их нынешнем бытии. Молодые стражи, едва заметные за корявыми стволами деревьев, берегли их покой.
– Помню, как вы приехали, Виктор Андреевич, в наш батальон, в Лашкаргах. Вы были тогда майором. Помню первый наш разговор в казарме.
Исмаил смотрел на гостя из-под железно-синих бровей. Белосельцев старался угадать в этом суровом, грозно-угрюмом лице другое, юношеское, покрытое смуглым загаром афганской пустыни, с легкими крыльцами изумленных бровей.
– Как мы брали тот караван Закир-Шаха, чудом живы остались. – Они молча улыбались, покачивая головами. – Я думал, нас всех перебьют, но Аллах сохранил мне жизнь.
Вертолеты садились на гребне бархана, и группа спецназа, держа на весу пулеметы, разбрасывая красный песок, бежала к веренице верблюдов, груженных тюками, с черными, как уголь, погонщиками, облаченными в цветное тряпье. Оскаленные зубы верблюда, фиолетовый выпуклый глаз, от погонщика пахнет едким потом и дымом, поднятые корявые руки, и внезапно из полосатых тюков, из пыльного тряпья, вдоль мохнатых звериных боков выскальзывают вороненые, с перламутровыми нашлепками автоматы, и разящие вспышки в упор.
– До сих пор помю, как очередь прошла у виска, словно побрила. И выстрелить не успел…
Они лежали на вершине бархана, зарываясь в песок и отстреливаясь. Верблюды, качая горбами, убегали в пески, и погонщики, отступая, выпускали по спецназу дымные трассы гранат, вырывая из бархана красные пыльные взрывы.