Мэр уже находился в галерее. Его присутствие угадывалось по уплотнению собравшихся гостей, каждый из которых хотел приблизиться к хозяину. Ждали появления Патриарха, который должен был освятить обновленный мост. Истукан находился в клинической больнице, но вместо него ожидалась Дочь, что служило бы знаком состоявшегося примирения Президента и Мэра. Надеялись на приезд Избранника, который на самолете еще только подлетал к Москве, возвращаясь из правительственной поездки в Германию.
Белосельцев с рюмкой двигался по галерее от одного берега к другому, словно в прозрачном желудке огромного стеклянного червя, наполненного питательной пищей. Здесь собралась вся московская знать, принадлежащая к партии Мэра. И та переменчиво-зыбкая публика, перебегавшая от одного властителя к другому, стоило одному из них возвыситься над соперником. Здесь были знаменитые артисты, певцы, театральные режиссеры, кому покровительствовал Мэр и кто охотно, в знак благодарности, выступал на благотворительных концертах с его участием. Тут были политики, обеспечивающие Мэру поддержку в парламенте и в отдаленных от Москвы губерниях, где тот, демонстрируя московский размах и богатство, строил то школу, то сиротский приют, то церковь, напоминавшую главный московский храм. Отдельно общались между собой банкиры и промышленники, хранящие в московских банках несметные капиталы, которые, как золотая вода, омывали московские улицы, зажигая на них великолепные витрины, алмазные фонари, огненные рекламы, превратившие Москву в блистательный, не засыпающий по ночам Вавилон. Депутаты Думы, которые в зале заседаний обменивались разящими ударами, насмешливыми репликами, беспощадными насмешками, казались непримиримыми врагами, – здесь, под тропическими пальмами, дружески чокались рюмками, весело и беззаботно шутили, похлопывали друг друга по плечам, вспоминая, как ловко они накануне разыграли парламентскую ссору, дав пищу телерепортерам и неистовым партийным приверженцам. Телерепортеры и телеведущие были широко представлены не только теми, кто постоянно освещал деятельность Мэра в самых привлекательных тонах, создавая ему образ радетеля столицы, ревнителя России, покровителя наук и искусств. Здесь были также и противники Мэра, которых он старался привлечь на свою сторону, и среди них блистательный ведущий, аристократ, отважный полемист, любимец дам, строптивый баловень, чьей издевательской насмешки боялись сильные мира сего.
Белосельцев углядел среди полуобнаженных дам сияющего Астроса, который сорвал с дерева мандарин и чистил его для белокурой красавицы. Зарецкий с живой хризантемой в петлице, похожий на декадентствующего поэта, шел под руку с женщиной-политологом, и та, полузакрыв подведенные изумрудом глаза, насмешливо внимала его болтовне. Увидев этих двух обреченных, не ведающих о своем близком конце, Белосельцев стал искать и тут же нашел их палачей. В разных местах галереи мелькнули Гречишников, Буравков и Копейко, все трое в черных фраках, строгие, молчаливые, похожие на гробовщиков. Послали Белосельцеву опознавательные знаки, одними глазами, изобразив ими то ли мальтийский крест, то ли греческую букву «омега».
Вдоль цветущих деревьев, то и дело останавливаясь и раскланиваясь, упиваясь своей известностью, уязвленный блистательным праздником, который устроил его давний и счастливый соперник московский Мэр, двигался Граммофончик. Его сопровождала жена, гордо, по-царски несла красивую голову с высокой прической. Удостаивала холодной улыбкой встречных дам, благосклонно протягивала для поцелуя руку галантным мужчинам. Увидев Граммофончика, Белосельцев начал искать среди пальм, винных столиков, удобных диванов и кресел место его будущей казни. И тут же нашел его – одинокая телекамера стояла чуть в стороне, и немолодой оператор, тот же самый, что снимал когда-то Премьера, устало сидел и пил апельсиновый сок в ожидании минуты, когда будет востребован.
На вечер явился гастролирующий по России американский маг и прорицатель русского происхождения, чернявый, красногубый, с огненными чернильно-фиолетовыми глазами, в длинном, несусветном розовом фраке с расходящимися эстрадными фалдами, с разноцветными перстнями, покрывавшими длинные и очень бледные руки.
Тут была новая знать, ничем не напоминавшая прежнюю, сходившуюся на советские празднества по случаю юбилеев и съездов. Ту, напыщенную, чиновно-важную, наивно-чопорную, состоящую из партийных вождей, космонавтов, литературных лауреатов, засекреченных ученых и прославленных героев труда, смыло бесследно паводком перемен. Только один из прежних, казавшийся бессмертным, переживший множество геологических эпох, похоронивший мамонтов, фараонов, абсолютных монархов и красных вождей, присутствовал среди нарядной, легкомысленно-скоротечной толпы. Востоковед, дипломат, разведчик, грузный и маленький, в бандаже, с обрюзгшим лицом, выворачивая в стороны больные ноги, шел, белея вставными зубами, весь в лиловых пятнах не сгорающей в огне саламандры. Его, как Вия, вели под руки прямо к Мэру, с которым он затевал новую политическую партию себе на забаву, Мэру на погибель.
Вдруг головы всех, как чаши подсолнухов, повернулись разом в одну сторону, откуда, невидимое, всходило светило. Дочь, в вечернем туалете, блистая красотой, властная, сильная, обольстительная, шла по галерее, ступая в раскрывавшийся перед ней коридор. Ни на кого не глядя, всем улыбалась, вызывая у дам угодливые улыбки и злой завистливый блеск в глазах, порождая вожделение мужчин, заискивающие поклоны дельцов, подобострастные приветствия высоких чиновников. Ее сопровождал Плут, превративший чопорный, серо-невзрачный Кремль советских времен в помпезные имперские палаты. Мэр торопился навстречу, раздвигая в верноподданной радости редкозубый рот, лоснясь от преданности, умудряясь изображать одновременно два взаимоисключающих чувства. Уничижительное смирение и холопью покорность по отношению к гордой и надменной властительнице. И торжествующее величие, ликующую надменность по отношению к окружавшим. Не решаясь поцеловать протянутую Дочерью кисть, он сжал ее двумя ладонями.
Вновь по галерее пробежал трепет, обращая в одну сторону чуткие лица, ищущие взоры. Прибыл Патриарх, медленно, с остановками преодолевая ступени моста, вознесся на вершину, как на Елеонскую гору, утомленный, совершив подвиг служения, готовый окормлять, проповедовать, отпускать грехи. Он был облачен в золотую ризу, сиявшую, как доспехи. В руках у него был высокий жезл, которым он был готов пасти неверное, изнеженное, неразумное стадо, насаждая в нем ростки благодати. Борода величественно рассыпалась по лучезарному облачению. Он источал благость, смирение, понимал, как важно людям узреть его, усладить взоры сиянием солнечных риз. Ему сопутствовал священник, псаломщики, которые несли саквояжи, где были спрятаны чаша, кропило, Евангелие, – орудия освящения моста.
Гости гурьбой устремились к Патриарху, спешили подойти под благословение, иные неумело, не зная, как встать, поклониться, какую руку поцеловать. Патриарх прощал их всех, неофитов, сбросивших ярмо безбожного ига, научающихся заново веровать и любить. Протягивал для поцелуев большую, как французская булка, руку, позволял целовать. И все, кто ни был, – модные артистки, надменные банкиры, сдержанные чиновники, развязные телеведущие, – все шли под благословение. Вознесенные над Москвой, у всех на виду, гордясь своей избранностью, они, мешая друг другу, припадали к сдобной патриаршей руке, забавляясь этой новой для них ролью.