– Было время, когда революция жила в Европе. – Сесар тронул его за локоть, требуя внимания. – Революция победила в России, в Чехословакии, в Болгарии. Потом она переселилась в Азию, победила в Китае, Вьетнаме. Потом пошла гулять в Африку – в Анголу, в Мозамбик, в Эфиопию. А теперь пришла к нам, в Латинскую Америку – Куба, Никарагуа, Сальвадор. И здесь ей хорошо. Здесь мы нанесем гринго самое главное поражение. Сюда, в Никарагуа, должны приехать добровольцы со всего мира, как в Испанию. Если бы потребовалась моя помощь, моя жизнь в любом месте, в любой стране, где народ взял винтовку свободы, я бы тотчас приехал. Мне не важно, где жить, где сражаться, лишь бы за революцию…
Третий тост был за Белосельцевым. Он поднял прозрачную чарку. Стоял, чувствуя, как сладостно опьянел, как исполнен нежности к ним и любви, и нужно лишь малое усилие, чтобы пули, ударившие в стену, превратились в икону, а синий клубочек покатился по траве, и девушка, и солдат, и тетушка Кармен, потерявшая сына, и учительница, обучающая детей под обстрелом, и Ларгоэспаде с возлюбленной, и председатель Эрнесто, и Сесар, и жена его Росалия, и Валентина, которая так ему дорога, и он сам – все вместе они пошли за клубочком, за серебряной Вифлеемской звездой, туда, где нет смерти.
Он хотел им все это сказать. Но лишь прижал руку к сердцу, произнес:
– Люблю вас, братья. Спасибо, – и выпил полыхнувший голубым стаканчик.
Так сидели они, пока синий клубочек в руках солдата не смотал на себя всю нить, а фитиль в керосиновой лампе начал коптить и гаснуть.
– Пора отдыхать, – сказал хозяин, вставая. – Вы ляжете в доме или на воздухе?
– Сержант Ларгоэспаде оставил тебе свой гамак. – Сесар приобнял Белосельцева. – Хочешь лечь в гамаке?
Они вышли в сад, окруженный темнотой недвижных огромных гор, среди которых было несметное сверкание звезд. Сесар привязал гамак между двух стволов, пробуя прочность веревки.
– Этой ночью наши люди пойдут в Сальвадор, – сказал он, прислушиваясь к высоким дуновениям ветра, от которого по звездам бежала сверкающая волна. – В пяти километрах отсюда стоит батарея минометов. Она нанесет по Гондурасу огневой удар. Их пограничники и отряды «контрас» устремятся к месту удара, обнажат границу. В это окно, пока будет длиться удар, наши солдаты уйдут в Гондурас. Они – добровольцы, герои. За ними будет погоня. Их станут травить собаками, гонять вертолетами. Некоторые погибнут в болотах. Некоторые останутся в Сальвадоре воевать вместе с нашими братьями. Пускай им сопутствует удача.
Они стояли под деревьями сада, над которым ветер колыхал покрывало с разноцветными звездами.
– Я немного пройдусь перед сном, – сказал Белосельцев.
– Я тебя провожу.
– Нет, я один. Отдыхай.
– Тогда возьми вот это. – Сесар расстегнул, снял с себя, протянул Белосельцеву свой толстый военный ремень с медной скобой, на которой висела кобура с пистолетом.
Белосельцев помедлил. Принял ремень, испытав мгновенную благодарность к председателю Эрнесто, поделившемуся с ним своим хлебом, к сержанту Ларгоэспаде, поделившемуся гамаком, к Сесару, поделившемуся оружием.
Он шел по улице, тихой и темной, мимо погашенных окон. Ни звука, ни шороха. Дневная жизнь устранилась, и открылась ночная, будто проступило иное, невидимое днем бытие. Камни мостовой выделялись огромно и тускло, не связанные с городком, с его дневной планировкой. Древнее, неисчезнувшее было здесь, рядом. Звезд не стало. Из-за гор приплыли тучи, и в них полыхали зарницы. Открывался туманный прогал, дергалось и пульсировало ртутное великанье око и гасло. И снова тьма. И опять бесшумный багровый сгусток взрывался в тучах, удалялся и гас, будто по небу пробегала долгая судорога. Мелькнул светлячок и исчез. Возник, мягко, молча замигал перед ним, увлекая, зазывая. Предлагал ему иной, помимо улицы, путь, в иное измерение. Перелетел невидимую изгородь и канул.
Белосельцев шел, ощущая ночную жизнь как другое, открывшееся пространство и время. Где-то рядом неслышно собирались в опасный поход солдаты, готовились взвалить на себя тяжелые тюки с оружием и по скользкой невидимой тропке, через ручей, по остро пахнущим ночным цветам пойти и исчезнуть. Выпасть навсегда из дневного пространства и времени, переселиться в несуществующий мир и навеки исчезнуть, оставив в земном бытие обломленный стебель цветка, отпечаток стопы на тропинке.
И, как это часто бывало, чувство таинственности посетило его. Таинственным, требующим отгадки казалось его появление здесь. И движение вещего голубого клубочка в осторожных солдатских руках, мотающего нить судьбы. И девичьи воздетые руки, возносящие молитву. И нимбы на стене, нарисованные ударами пуль. Иное бытие было рядом, проступало сквозь дневные заботы и страсти. Увлекало в себя, таило великую отгадку его, Белосельцева, судьбы. Той, что водит его по землям, сталкивает с людьми, награждает зрелищами и познаниями. Но они вдруг превращаются в обман и иллюзию, удаляют от чуда, от которого он уклоняется, как уклонился от светлячка, посланного кем-то ему навстречу.
Эта таинственность постепенно обернулась тревогой, чувством поминутного выпадения из жизни, невозможностью понять и постигнуть. Что она, эта жизнь? Она ли ему дана или он ей? Она ли создана во имя него, чтобы дарить картинами стран и земель, любовью женщин, разлуками и страданиями? Или он со своими любовями, непониманием, ожиданием смерти нужен ей для чего-то? Для какой-то непостижимой цели, не присутствующей здесь, в этом мире, перенесенной в иное, недоступное ему бытие? И ему предстоит исчезнуть, так и не отгадав эту цель?
Он вышел на площадь и стоял, вглядываясь в столб колокольни среди мигания бесшумных зарниц.
Кто-то тихо коснулся его руки, вложил свою руку в его. Он испуганно оглянулся. Рядом с ним стоял мальчик-альбинос, что днем отрешенно и слепо укрывался в тени банана. Теперь, при вспышке зарницы, лицо его было оживленным и острым, в глазах появились зрачки. Он смотрел на Белосельцева внимательно и серьезно. Принадлежал все к той же, ночной, невидимой при солнечном свете жизни, которая с приходом темноты обнаружилась.
– Ты что? – спросил Белосельцев, не отнимая руки. Мальчик молчал. Смотрел все так же серьезно и тихо. – Забыл, как тебя зовут.
Тот не ответил. Ночная жизнь не имела названия. Пролетевший светлячок, древние камни, полыхнувший в небе пучок электричества, этот белесый мальчик – все были едины. Звали за собой Белосельцева. Хотели, чтобы и он потерял свое имя. Стал, как они.
– Какой ты стих сегодня читал? – Белосельцев был готов откликнуться на этот беззвучный призыв. Готов был сбросить изнурительное обличье и имя, свою сотворенность. Ступить в это безымянное ночное пространство, которое присылало гонцов. Медлил, страшился.
Мальчик осторожно освободил свою руку и быстро, легко пошел. Побежал от него, как гибкий ночной зверек, шурша травой, белея головой. Растворился в ночи.
Белосельцев вернулся в дом. Там уже спали. В саду под деревьями висели два гамака. В одном из них, наполняя его литой тяжестью, спал Сесар. Не шевельнулся при его прибижении. Другой гамак оставался пустым.