— Помните ваше выступление в Государственной думе? Тогда вы блестяще соединили две русских эпохи, две империи, сочетав их так, как прежде никто не делал. Вы говорили о лампаде, которую последний «белый монархист» Николай Романов передал первому «красному монархисту» Иосифу Сталину. Это поразительное историософское открытие. Вот тогда-то я вас и увидел.
— Ах да, в самом деле… — Алексей вспомнил появление в конференц-зале этого яркого человека, перед которым все умолкли и сникли, стараясь оказывать ему знаки высшего обожания. — Я еще спросил моего соседа: «Кто это?» А он мне ответил: «Самый влиятельный человек в России. Быть может, влиятельнее самого президента. Его зовут Виртуоз». Ничего, что я вас так назвал? Может быть, вам неприятно, когда вас так называют?
— Ну что вы, напротив. Есть известный оркестр скрипачей «Виртуозы Москвы». Если угодно, я один из этих скрипачей.
Они посмотрели один на другого, и таким добродушным, милым, смешливым показалось Алексею лицо нового знакомого, так весело и шаловливо блеснули его глаза, что Алексей рассмеялся. Ему стало легко и свободно, словно знакомы они были давно. Как если бы их встреча в этом чудесном саду была оговорена заранее, и не было ничего приятнее, чем сидеть теплым вечером перед великолепным фонтаном с языческой, усыпанной самоцветами девой.
Им принесли ужин. Виртуоз ухаживал за Алексеем. Клал на его тарелку лепестки красной рыбы. Наливал в бокал белое сухое вино. Продолжал обольщать.
— Вы путешествовали по Уралу? Что сумели увидеть?
— Я был в Нижнем Тагиле, в Невьянске, — вопрос насторожил Алексея. Он подумал, что придется рассказывать о злоключениях, которые он пережил в окрестностях этих двух городов, и, быть может. Виртуоз знает об этих злоключениях и станет о них выпытывать. Но тот, услышав названия городов, оживился, сча стливо округлил яркие, цвета черной вишни глаза:
— О, вы знаете, я был в Нижнем Тагиле, на танковом заводе. Конечно, это уникальное производство, грозные современные танки. Но меня поразило другое. Перед заводом построен храм. Современный канонический иконостас, традиционные настенные росписи. И среди этих фресок — одна неканоническая, из ряда вон выходящая. Изображен горящий Рейхстаг, черный окоп, в котором лежат убитые немцы, как грешники на Страшном суде. Лесистые холмы, по-видимому, Зееловские высоты, и оттуда выскакивают краснознаменные танки Т-34, «гремя огнем, сверкая блеском стали». Мчатся на Берлин, а над ними летит Ангел Русской Победы. Удивительная фреска, чем-то подтверждает ваше прозрение о царе Николае и Сталине. Связь православного и советского, «белого» и «красного», образующих нерасторжимый имперский сплав.
Огромная заинтересованность слышалась Алексею в словах Виртуоза. Сидящий перед ним могущественный кремлевский чиновник был истинным государственником, имперским мыслителем, творческим историком. Видел в Алексее единомышленника, угадывал в нем пророческий дар, был занят поиском спасительной для России идеи. Как и он, Алексей, чаял преображения измученного народа, победы над историческим злом. Был готов закупорить собой черный провал в преисподнюю, совершить искупительный подвиг. Ему захотелось поведать новому знакомцу о своих чудесных превращениях у Ганиной ямы, о своем полете на небо, к божественному источнику света, о несказанном блаженстве и святости, что он пережил во время небесного странствия.
— Мне говорили, что вы жестокий и коварный человек. Что за вами тянется след непрерывных интриг. Именно вы удерживаете у власти кремлевских самозванцев, изобретаете яды, которыми отравляете народное сознание. Пусть «народ безмолвствует», или улыбается наркотической сонной улыбкой, а в это время бессовестные стяжатели выгребают из России последнее добро. Но это не так. Теперь я вижу, что вы совсем другой человек. Что молва либо заблуждается, либо клевещет. У вас много врагов, и это они создают из вас образ чудовища. Вы очень искренний, глубокий и добрый человек. Страдаете за Россию. Готовы жертвовать за нее. Простите, что я говорю вам это. Быть может, вам неприятно, но я не ошибаюсь, я чувствую вас душой. Мне кажется, что вы очень одинокий человек. Всем от вас что-то надо, все перед вами заискивают, льстят. А в вас много тайных невысказанных чувств, много любви, много нежности и обожания к дорогому, драгоценному и, увы, недоступному человеку.
Алексей говорил, волнуясь, исполненный глубокого сочувствия к этому светскому красавцу и баловню, прозревая сквозь его искусственную и пленительную маску скрытую боль и беззащитность.
Виртуоз был поражен. Этот провинциал, который казался игрушкой в его руках, забавной и безопасной, обнаружил дар прозрения. Разгадал его, Виртуоза. Проник в заповедную сердцевину души, где, невидимое миру, скрывалось его нежное обожание матери, неисчезающая тоска, невозможность увидеть ее. Он испытывал непреходящую боль, которую прятал среди встреч и интриг, государственных забот и радений. Эти заботы и радения, неутомимая изобретательность и страсть маскировали невысказанную любовь к матери, неутоленную сыновнюю нежность, надежду на их чудесную встречу.
— Боже мой, вы так странно, так глубоко сказали. Никто не говорил мне такого, — Виртуоз устыдился своей неискренности и лукавства, своего мнимого превосходства над этим провинциалом, которого воспринимал как забавную послушную куклу и который вдруг обнаружил прозорливость ясновидца. Захотелось открыться ему, исповедоваться, как перед пастырем, чувствуя возвышенный мир, к которому тот был причастен, таинственную силу, которой тот обладал, одухотворяя этой силой жизнь, лишенную целостности и благодати.
— Как вы угадали мою печаль и мою безысходность? Есть такой человек, любимый и безвременно ушедший. Это мама. Если бы вы ее видели, вы могли бы меня понять до конца. Это идеальная, чудная женщина, быть может, святая. Она была красива, как те, что изображены на греческих камеях. Благородна, как русские аристократки, которым посвящали стихи Пушкин, Тютчев и Фет. Подвижница, как те учителя и врачи, что ехали учить и лечить в нищие деревни, кишлаки и аулы. Она была талантлива — замечательно рисовала, блестяще писала, знала историю, литературу, искусство. Всем, что есть во мне доброго и совестливого, я обязан ей. Она посвятила мне свои таланты, свои надежды. Пожертвовала ради меня своей красотой, своими успехами, своей судьбой. Я все время слышу ее голос, как она читает мне Карамзина, страницы о Петре и Петербурге. Вижу ее восхищенные глаза, когда она смотрит на чудную церковь в Дубровицах. Благодаря маме я чувствую мой род, сплетение крестьянских, купеческих и дворянских фамилий. Она научила меня этике русского служения, рассказывая о родне, в которой были герои Герман ской и Великой Отечественной, мученики сталинских лагерей и изгнанники эмиграции. Учила любить Россию со всеми ее бедами и сквернами, с ее мудростью и наивностью. Помню, как она читала стих Блока о России: «Какому хочешь чародею отдай разбойную красу». Или: «Не пропадешь, не сгинешь ты, и лишь за бота затуманит твои прекрасные черты». Вижу мамины «прекрасные черты». Она уходила тяжело, очень страдала. Боже мой, что я только не делал, чтобы ее удержать! Гонял самолеты в Германию и Америку за лучшими врачами и медикаментами. Выписывал целителей из Алтая и Тибета. Ставил свечи в монастырях и храмах. Я держал ее хрупкую руку, а она говорила: «Ты только не грусти, когда я умру. Я буду с тобой всегда. Буду сверху смотреть на тебя, молиться за тебя, посылать тебе мои тайные знаки». Она посылает мне знаки. На ее могиле вырастают чудесные цветы. Я их не сажал, сами вырастают. Это мамины послания, ее пречистые обо мне молитвы.