Уже в вестибюле к ним устремился режиссер Олеарий, в черном сюртуке, белоснежной манишке, с артистическим, вольно повязанным шарфом. Его розовое безволосое лицо и заостренный нос, круглые очки и круглые же, с желтыми ободками глаза придавали сходство с раскрашенной ритуальной маской. Ему сопутствовал красивый светловолосый мужчина с синими ясными глазами, белыми большими руками, на которых красовался золотой перстень.
— Марина, дорогая, спасибо, что привели Алексея Федоровича. Алексей Федорович, если не забыли, я уже был вам представлен на встрече с думскими фракциями. А это, — Олеарий повернулся к своему спутнику, — наш известный нейрохирург и открыватель тайных свойств мозга, профессор Коногонов. Прошу любить и жаловать.
У Коногонова была большая, теплая, чисто вымытая рука, и в первый момент Алексей подумал, снимает ли профессор во время операций свой золотой перстень, или перстень просвечивает сквозь резиновую перчатку, обрызганную кровью и мозговой жидкостью. В следующий момент он вспомнил палату психиатрической лечебницы, в которой лежал несчастный поэт Кузнецов. Лечащий врач приоткрывал на секунду капельницу, пускал в кровь пациенту несколько едких капель, отчего поэта поражало безумие. Он начинал изрыгать бессмысленные, тяжелые и липкие, как сырая глина, созвучия, из которых вдруг выпадали бриллианты дивных четверостиший. Это воспоминание испугало Алексея, отвратило от профессора. Но тот, светло и ясно глядя ему в глаза, произнес:
— Мы сегодня видели по телевизору замечательный сюжет, где вы в Кремле беседуете с Президентом Лампадниковым. Это был немой сюжет, ваша беседа с Президентом не воспроизводилась, но диктор сообщил, что обсуждалась проблема Справедливости. Это тем более удивительно, что сегодняшняя мистерия моего друга Леонида Олеария как раз посвящена Справедливости.
— В самом деле, удивительное совпадение, — подхватил Олеарий, крутя нежным, словно из целлулоида, лицом и пышно завязанным шарфом, еще больше напоминая маску, в которой гениально играют актеры «пекинской оперы», будучи людьми, изображают кукол, которые, в свою очередь, играют людей. — Хотя в природе ничего нет случайного. Принцип Справедливости положен в основание мира, и не только мира людей, но и мира камней, трав, небесных светил. Все священные тексты, от Авесты и Ригведы до Евангелия, Корана и Торы, говорят о Справедливости. Царства и цивилизации, в которых нарушается Справедливость, становятся богонеугодными и разрушаются. Наша цивилизация — одна из самых несправедливых в истории, и она готова разрушиться. Мой спектакль — это тест на Справедливость. Артисты будут изображать те или иные сословия нашего российского общества. В их среду будет врываться молния, радуга и бабочка-голубянка, которую вы наверняка видели на цветущем лугу. Все это — метафоры Справедливости. Как себя будут вести социальные группы, соприкасаясь с принципом Справедливости, это зависит от восприятия зрителей. В зрительном зале распылен особый аэрозоль, составленный профессором Коногоновым. Он воздействует на мозговые функции, порождает видения. Эти видения фиксируются особым сканером, — тоже изобретение профессора. Так что сегодня, дорогой Алексей Федорович, вы будете и зрителем и одновременно визионером, активным участником спектакля.
Они отошли, оставив у Алексея неясное чувство тревоги и недосказанности. К нему подходили другие посетители театра, и среди них те, с кем он уже был знаком.
Известный кутюрье Любашкин, женственный, с миндалевидными глазами лесной лани, с холеными розовыми пальцами, которыми жеманно отводил со лба шелковистые пряди, подплыл на высоких каблуках, переступая с ноги на ногу, поводя круглыми бедрами:
— Поздравляю, вас пригласил сам Президент. Вы помните наш разговор? Я приготовил эскиз императорской мантии из горностая, на шелковой алой подкладке. Ко дню венчания на царство мы сможем иметь комплект туалетов для фрейлин, мундиры для камергеров и тайных советников. Все в традициях, — парча, шелк, кринолин. Черное сукно, золотое шитье, алая лента. Но и современно, с элементами актуальной высокой моды.
Архитектор Кнорре, проектировавший в Дубае роскошные отели на искусственных островах, был похож на сосредоточенного носатого грача, весь черный, скачущий, отливающий металлической синевой:
— Империя — это большой стиль. Назначьте мне аудиенцию. Я принесу вам чертежи, выполненные в золотом сечении, где любое строение — тюрьма, царский дворец, казарма или университет — связано единством стиля. Создают единое имперское пространство, раз и навсегда отвергая отвратительную буржуазную эклектику.
Банкир Козодоев с комочком русой бороды и пухлыми выбритыми щеками доверительно наклонился и зашептал:
— Деньги любят тишину, не правда ли? «Монархический проект» потребует немалых денег. Предлагаю свои услуги. Мы бы могли основать банк «Монарх», и я привлеку в него средства отечественных и зарубежных инвесторов. Олимпиада в Сочи смехотворна в сравнении с грандиозным проектом восстановления в России монархии. Предлагаю на досуге обдумать мои слова.
Прозвенел звонок. Отворились двери в черной стене, и скоро вся публика из вестибюля перешла в совершенно черный зал с черными атласными креслами. Расселась в металлическом полумраке, взирая в пустой, непроглядный зев сцены.
Алексей, усадив подле себя Марину, с беспокойством всматривался в ее близкое, матово-жемчужное лицо, волнуясь, не повредят ли ей странные эксперименты этих двух то ли режиссеров, то ли психиатров, от которых исходила потаенная угроза. Но Марина улыбалась завороженно, как будто ожидала от представления необычайных удовольствий, и Алексей успокоился.
Он почувствовал, что воздух в зале пахнет мандаринами и еще какими-то сладкими специями, корицей или гвоздикой, — видимо, это был запах рассеянного аэрозоля. Его действие он тотчас ощутил, как повышенную бодрость и свежесть, избыточность всех чувств, которым было тесно в привычном теле и которые требовали для себя большего простора, искали повода проявить себя необычным образом. Глядя на архитектора Кнорре, сидящего на соседнем ряду, Алексей вдруг понял, что Кнорре сейчас полезет в карман, вытянет клетчатый платок и станет аккуратно отирать им лоб и заостренный нос. И Кнорре действительно достал платок и принялся осторожно промокать выступивший на лице пот. Сидящая поодаль чопорная дама, приобщенная к тайноведению, с видом превосходства озиравшая зал, должна была вот-вот чихнуть. Алексей ждал, когда она потешно, по-собачьи, сморщит нос и издаст писклявый чих, и чих через минуту последовал.
Эту удивительную способность предугадывать события, опережать их по времени и ждать их наступления он объяснил действием аэрозоля, и это ощущение было волнующим. Он собирался проверить обретенную способность еще на ком-нибудь из соседей, но в глубине темной сцены зазвучала музыка, тьма стала медленно разгораться, и возник интерьер, наполненный изысканно одетыми людьми.
Шла светская вечеринка, собравшая самых модных, обожаемых публикой звезд, стилистов, кумиров шоу-бизнеса. Алексей, как ни был далек от этой вычурной, эстетизированной и капризной среды, узнавал многих знаменитостей. Известная своими неприличными выходками и скабрезным поведением, появилась телеведущая распутной молодежной программы — крупное лицо, выставленная зубастая челюсть, квадратные очки, смесь отталкивающего, грубо-животного и порочно-привлекательного, развратно-пленительного. Она энергично перемещалась, громко хохотала, показывала свои огромные белые зубы. Задевала и поддразнивала свою вечную соперницу, прелестную балерину, знаменитую театральными скандалами и скоротечными браками с миллиардерами. У балерины была высокая шея, на которой красовалась прелестная головка с огромными глазами стрекозы, и весь ее полупрозрачный наряд, просвечивающее сквозь ткань весьма плотное, мясистое тело делали ее похожей на красивое, опасное и ядовитое насекомое, способное больно язвить и жалить. Что она и делала, отвечая разящими колкостями на грубые выпады соперницы. Ведущий модного ток-шоу, комильфо, в бархатном пиджаке и шелковом галстуке, светски беседовал с модным кинорежиссером. Тот снял единственный блокбастер, а затем распродавал свой глянцевитый выбритый череп, холеные усики и смеющиеся вишневые глаза на всех рекламных щитах, от кошачьего корма до дамских прокладок. Два певца, баснословно богатые и популярные, тайно ненавидящие друг друга, обнимались и целовались. Один, сладострастный тенор, превращал свои концерты в сказочные феерии, с громадным количеством огней, спецэффектов, магических дымов, и едких, как павлиньи перья, вспышек, среди которых являлся, словно великолепный демон. Другой, обладатель оперного бельканто, белокурый красавчик, любил выступать в обществе сдобной, невероятно полной итальянки, погружая свою голову в ее необъятные груди, откуда вырывались ангельские звуки. В их дуэте присутствовало нечто порочное, запретное, словно любовные отношения между сыном и матерью, что привлекало на концерты как истинных любителей оперного пения, так и утонченных извращенцев. Модный живописец целовал руку хрупкой красавице. Живописец, принятый в европейских салонах, был славен тем, что рисовал современных деятелей, помещая их в антураж картин Веласкеса, Рафаэля, Рубенса. Так недавно он изобразил Президента Лампадникова в латах средневекового рыцаря, а прежнего Президента Долголетова в облачении венецианского дожа. Красавица, с которой он флиртовал, была любовница самого богатого человека в России, молчаливого зверька с серым косматым рыльцем, который позволял ей содержать салон авангардного искусства. Артисты, используя грим, копировали упомянутых героев, добиваясь портретного сходства.