И вдруг внезапный ужас, черно-фиолетовый мрак нахлынули на него. Он был пойман, приведен сюда на заклание. На мучительные истязания и пытки, которыми хотели вырвать у него признание в каком-то ужасном грехе. Не его, а совершенного кем-то из его предков, из дальних предшественников, из первобытых пращуров. Быть может, в первородном грехе, который, непрощенный, передавался из поколения в поколение, множился и усиливался другими грехами. И теперь в нем, Алексее Горшкове, достиг ужасающей полноты, за которую ему придется растачиваться, искупая своей мукой и смертью чудовищные прегрешения предков.
Ужас был необъяснимый, реликтовый. Огненный крест пылал за окном. Он был распят на этом кресте. Площадь кипела толпой, сбегавшейся поглазеть на его смертные муки. Рубиновые звезды были полны его крови. На домах и на крышах пламенели надписи, извещавшие о предстоящей казни. На крыше противоположного дома, словно выложенная из раскаленных углей, горела надпись «ИКЕЯ», насмешливо и глумливо перекликаясь с «НИКОЙ» святого распятия.
Его ум помрачился. Кто-то проник ему под череп и мял, давил, сжимал пальцами больной, жаркий мозг, причиняя невыносимые страдания. И спасительная мысль — бежать, успеть исчезнув до того, как в дверях раздастся звонок, войдут его мучители и балахонах и колпаках с прорезями и поведут на площадь.
Кинулся в одну, другую комнату. Схватил из тумбочки стопу денег. Набросил, не попадая в рукав, пальто. Выскочил из кваргиры.
Успел заметить, что комнатка консьержа пуста, и один из телефонов, костяного цвета, без циферблата, истошно звонит. Пересек двор. Выбежал в переулок, который вливался в близкую, огненную Тверскую. У дома, словно поджидая его, стояло желтое, с клеточками такси. Вскочил, упал на кресло рядом с водителем:
— Поехали, ради бога!
— Куда? — спросил таксист. Он был немолод, с тяжелым мясистым лицом, рыжими бровями и вислыми усами, в фуражке с лакированным козырьком и цветастой кокардой. Был похож на капитана дальнего плавания, провяленного жарким солнцем и солью дальних морей.
— Точно не знаю. На вокзал. Откуда уходят поезда в Сибирь.
— В Сибирь? Ну, это, должно быть, Казанский. Оттуда и китайцы, и вьетнамцы, и разные черные едут.
Такси ловко петляло в тесных переулках и улочках, залипая в блестящих сгустках. Окуналось в блеск и сверканье шумных, переполненных автомобилями улиц. То мчалось в шелестящем потоке, то почти останавливалось в разливах лака, стекла и металла. Алексей торопил шофера. Ему чудилось, что их настигают, к ним в окно из проезжавших машин заглядывают наглые, ищущие глаза. Но это были рекламы, — огненные кляксы, плазменные экраны, крутящиеся спирали и разлетающиеся осколки изображений.
— Ну, вот вам и Казанский, — такси въехало на огромную, кипящую варевом площадь, окруженную зданиями, похожими на огромные каменные терема. — Отсюда до Сибири рукой подать.
Алексей вытянул из кармана стопу денег, показал таксисту. Тот нацепил очки. Снял сверху одну купюру. Полез в карман. Извлек из бумажника сдачу. Положил поверх стопы.
— Сразу видно, сибиряки денег не считают, — он укоризненно шевелил усами, пряча бумажник.
Алексей выскочил из машины. Пробираясь в толпе, устремился к каменному терему, воспаленно оглядывая позолоту, мозаику, узорные часы и сказочные флюгера. Скорее к кассам. Билет на любой, уходящий на восток поезд. С пересадками, остановками в городах на всем протяжении от Москвы до Тобольска. Чтобы вновь очутиться на знакомой улице, в деревянном доме, в неказистой комнатке, где так хорошо и спокойно жить, читать любимые книги, слышать негромкие шаги и благоразумные рассуждения милой хозяйки Маргариты Ильиничны. Он стремился к кассам, стараясь вырваться из гигантского города, где ему уготована гибель.
Уже увидел ряд стеклянных окошек, как вдруг навстречу, из нескольких дверей разом хлынул вал шумных, разгоряченных людей, облаченных в одинаковые футболки и куртки.
Их было множество, воспаленных юношей и девушек, кричавших, толкавших, набивавшихся в огромный зал. Задние давили на передних, заполняли все гулкое пространство вокзала. Kaзалось, снаружи, к перронам, подкатывали поезда и высаживали яростную, остервенелую молодежь в одинаковых футболках и спортивных куртках с красной надписью: «Наши». В руках у них были свернутые флаги, скрученные транспаранты. В них присутствовало пугающее единообразие, словно все они вылупились из одинаковых яиц, отложенных плодовитой и хищной птицей. Яйца лопались, из них, помогая головой и локтями, вылуплялись энергичные детеныши. Соединялись в дружное скопище, бежали все в одну сторону. Их агрессивное стремление было обращено на него, Алексея. Они отсекали его от касс, не пускали в вокзал, отрезали от перрона, от необъятных сибирских пространств, куда он хотел укрыться, спасаясь от гибели.
Толпа молодежи высыпала на площадь. Строились в отряды. Рокотали мегафоны. Разворачивались флаги. Раскручивались транспаранты. Отряды что-то скандировали, кому-то грозили, кого-то желали уничтожить. У них был враг, ненавистный преемник, объект для удара. И этим врагом был Алексей. В него дули металлические сквозняки мегафонов, целились древки флагов, указывали пальцы неистовых командиров.
Он кинулся прочь, к стоящим желтым такси. Влетел в одну из машин и увидел знакомого таксиста в фуражке. Тот с сожалением на него посмотрел:
— Видать, в Сибирь поезда не ходят? Теперь-то куда?
— Самолетом, в аэропорт. Забыл, как называется, — затравленно произнес Алексей.
— Должно, Шереметьево. Туда, что ли?
— Туда.
Такси перетекало из одной огненной реки в другую. Автомобили казались слизистыми рыбинами, стремящимися на нерестилище. Забивали улицы, взбухали горбами, жадно дышали жабрами, выкатывали воспаленные золотые глаза. Повсюду урчало, надсадно завывало, трескуче шумело, — это пробирались с фиолетовыми вспышками кареты «Скорой помощи», милицейские машины, лимузины каких-то важных персон.
— Ну, все, на Ленинградку выбрались. Теперь по прямой до Шереметьева, — облегченно вздохнул таксист, шевеля под лакированным козырьком кущами рыжих бровей. Но внезапно поток замедлился, залип и остановился. Широкую улицу преградило милицейское оцепление, какие-то крики, толпа.
— Ну, это теперь надолго, — сокрушенно произнес таксист. — Днем передавали по радио. В районе «Динамо» состоится гей-парад.
— Не могу ждать. Пешком пробьюсь, — Алексей вытащил почку денег, показал таксисту. Тот снова надел очки, щепетильно взял из пачки купюру. Отсчитал из бумажника сдачу. Вернул Алексею:
— Раньше-то, чуть что, силой в Сибирь посылали. А теперь человек добровольно хочет, а его не пускают, — произнес таксист вслед покидавшему машину Алексею.
Улица была перекрыта. Раздраженно гудели машины, стесненные запрудой из милицейских рядов. На проезжей части, в присутствии множества репортеров, телевизионных операторов, журналистов с блокнотами и диктофонами, протекало действо. Пестрая, ярко расцвеченная, в экстравагантных одеждах, колыхалась толпа. В передних рядах популярный эстрадный певец растворял рыбий огромный рот, издавая сладострастные всхлипы, смачно сглатывая набегавшую слюну. Губы его были выкрашены яркой помадой, он вращал тучными бедрами, поддерживал ладонями пухлые груди. За его спиной танцевали два мускулистых, полуголых атлета, недвусмысленно приближая напряженные торсы к ягодицам певца. Тут же в обнимку шествовали известный телеведущий — Алексей не мог вспомнить его имя — и думский депутат, часто мелькавший на экранах, — Алексей забыл его фамилию. Телеведущий, приземистый, с голым шишкастым черепом, дикими красноватыми глазами, напоминал старого самца шимпанзе, влюбленного в свою молодую самку. Этой самкой был депутат, в женской блузке с декольте, кружавчиками, в шляпке, из-под которой выбивались нежные локоны. Оба обнимались, оглаживали друг друга, демонстрировали неразлучную привязанность.