«Все они убийцы или воры, так судил им рок. Полюбил я грустные их взоры с впадинами щек»,— печально и нежно звучал в его сердце есенинский акафист, написанный об этом, в пронумерованном черном бушлате, с запавшими глазами зэке, рисующем речку и деревеньку.
Весь час, который он находился в колонии, его не покидало ощущение, что пространство здесь выстроено по таинственному, не трехмерному принципу. Не подчиняется законам эвклидовой геометрии. Составлено из незримых плоскостей и граней, спиралей и эллипсов, в которых блуждает, укорачивается, теряет свою яркость залетающий сюда луч света. Часть световой энергии пропадает бесследно, а вместе с ней утрачивается и часть времени. Человек, здесь оказавшийся, как космонавт, унесенный во Вселенную, теряет в полете часть календарного времени. Выходя на свободу, не узнает окружающий мир, отделенный от него несколькими поколениями. Несмотря на яркость посеребренных решеток и палящее солнце, в воздухе присутствовала загадочная тусклость, прозрачная мгла, как если бы происходило частичное солнечное затмение.
— Ну что вам еще показать? — спрашивал Маркиросов, кажется довольный тем, что визит странного посетителя благополучно заканчивается. — Вот здесь у нас содержатся туберкулезники, отдельно от остальных.
Алексей увидел, как в глубине вольера, сквозь блеск натянутой сетки, двигаются темные существа. По их вялым перемещениям, согбенным фигурам, по тому, как некоторые бессильно сидят на солнцепеке, почти не отбрасывая тени, было видно, что они больны. Там, на черном вытоптанном пустыре, в посеребренных клетках, среди запоров, двухъярусных коек, истлевала их жизнь, с каждым сиплым вздохом отмирала их плоть, и казалось, сам воздух, льющийся сквозь решетку, был пропитан болезнью.
— Что поделать, бич наших колоний, — сокрушенно сказал капитан, торопясь пройти мимо, задерживая дыхание, чтобы не глотнуть тлетворный воздух.
— Я хочу войти к ним, — вдруг сказал Алексей, еще не понимая смысл своего порыва.
— Зачем вам? — спросил капитан раздраженно. — Заразу подцепить, раз плюнуть.
— Я войду, — настойчиво повторил Алексей, понимая, что этим поступком он устраняет разницу между собой и заключенными, преодолевает чувство необъяснимой вины, облегчает их долю, принимая на себя часть их страданий и их болезней.— Я войду.
Маркиросов, угрюмо, отводя темные бегающие глаза, приложил пластину к замку. Они вошли в инфекционный бокс. Кто-то из притулившихся зэков вяло встал. Кто-то продолжал дремотно, отрешенно сидеть. Несколько больных потянулись навстречу.
— Зря вы это, — повторил капитан. — Сюда без респиратора вход запрещен, — и он приотстал от Алексея, не желая приближаться к больным.
Несколько человек обступили Алексея. Они были худы, неряшливы, плохо выбриты, словно махнули на себя рукой, не считая нужным следить за чистотой одежды и тела.
Один, тощий, с серой щетиной и слезящимися, запавшими, как у старой лошади глазами, подошел особенно близко. Сипло дыша, произнес:
— Я жалобу буду писать. Меня по болезни выписать надо, а они без лекарства держат. Хотят, чтоб я здесь отдал концы. У меня температура тридцать восемь и кашель.
Он стал кашлять железным кашлем, выбрасывая из себя струи жаркого, пропитанного пеплом воздуха, словно в груди у него шло горение и наружу выносилась больная, пропитанная ядами гарь. Алексей не стал отстраняться, удержал себя около изнуряемого кашлем больного. «Мой народ. Один с ним воздух, один дух, одна судьба». Дождался, когда хриплый кашель сменился тонким мучительным свистом, спросил:
— За что сидите?
— За дело сижу, за убийство, — ответил зэк, держась за тощую, в седых волосах грудь. — Я ведь сидел два раза. Досижу срок, выхожу, две недели на воле, а потом опять загужу. Водка проклятая. Запью и чего-нибудь сотворю.
— Что сотворили?
— С подругой, с женщиной моей, пили шибко, а где денег брать? Воровали. Раз залезли в избу, в погреб, когда хозяев не было. Банки с огурцами вытаскиваем, а тут хозяин приди. Моя подруга его по темени поленом хватила, он и умер. Я на себя вину взял. Ее отпустили, а меня сюда. Сначала писала, что ждет, а потом писать перестала. Должно, померла от водки. А я вот помру от чахотки. Такая судьба.
Его опять начинал бить кашель, словно в легких разгорался металлический уголь, и частички окалины летели Алексею в лицо.
— Я вас хотел спросить. Не слышали про Юрия Гагарина, который сидит в колонии. Он, говорят, не погиб, а где-то его здесь скрывают.
— Почему не слышал? Слышал. — Зэк внимательно и печально взглянул на Алексея. Было видно, что он уже ничего не боится, и смертельная болезнь делает его бесстрашным. — Он, Гагарин, сидит здесь лет тридцать, аль больше. Только один срок отсидит, ему другой впаяют. Он из карцера не вылазит. Все какие-то бумажки пишет, рисунки чертит, а начальство запрещает. Как бумажку напишет, его в карцер заткнут. Он и сейчас там.
Грудь заключенного затряслась, глаза выпучились, синий язык вывалился из губ, и он мучительно, со скрежетом, закашлял. Удаляясь, Алексей слышал его невыносимый, хрипящий из серебряного вольера кашель.
— Теперь, с вашего позволения, я хотел бы осмотреть карцер, — Алексей старался придать своим словам тон не просьбы, а требования.
— Карцер? Этого не следует делать, — глаза капитана сверкнули, и в их черной глубине зажглась недобрая красная искра.
— Почему? — спросил Алексей.
— В колонии у нас неспокойно. Участились случаи неповиновения. В карцере собраны смутьяны. Мало ли что случится.
— Я все же настаиваю, — Алексей произнес это холодно, властно, как человек, привыкший, чтобы ему повиновались.
Капитан напружинил под формой мускулы, будто собирался вступить в единоборство. Вытащил из кармана рацию с гибким усиком. Отошел на несколько шагов и стал переговариваться. Алексей слышал его рыкающий голос, который постепенно сникал, умягчался. Маркиросов вернулся и тихо, но все еще недовольно сказал:
— Хорошо, мы осмотрим карцер. Только прошу, соблюдайте меры предосторожности.
Это был длинный одноэтажный бокс старой постройки, без окон, с единственной дверью, железной и тяжкой. Бокс окружало несколько завихрений колючей проволоки. Земля вокруг была столь же бестравой, как и везде, но не черной, а ядовито-ржавой, будто карцер стоял на железной плите, которая окислялась. По всему периметру карцера на гнутых кронштейнах висели фонари, продолжая гореть при солнечном свете. Действуя своей колдовской электронной пластиной, Маркиросов проник за проволочную ограду, нажал на дверях глухо прорычавшую кнопку, и они оказались внутри бокса. В тускло освещенном коридоре им навстречу шагнуло несколько охранников, принадлежавших все к тому же, мускулистому и лысоватому племени. Невысокие, кряжистые, они были готовы действовать быстро, слаженно, в интересах своей многочисленной популяции.
— Здесь содержим нарушителей режима, — Маркиросов доверительно позволял Алексею познакомиться с той частью колонии, которая составляла ее сокровенное ядро, ее основополагающую сердцевину, где несвобода была доведена до высшей концентрации. Эта «тюрьма в тюрьме» в еще большей степени сжимала и стискивала пространство, подчинявшееся неэвклидовой геометрии ада. Луч света, залетавший в этот темный кристалл, почти останавливался и гас. Неподвижность света и была тем невыносимым страданием, на которое обрекалась душа, рожденная среди лучистых энергий.